Чикагская петля
Шрифт:
Таксист улыбнулся, а Паркер и Шэрон посмотрели друг на друга. Но этот таксист, одетый во все черное, смеялся не над их словами, а над тем, что видел на экране портативного телевизора, где шло шоу «Свидание вслепую».
2
Входя с Шэрон в какой-то полуподвальный ресторан, Паркер прошел мимо кондиционера, который издавал звуки, похожие на потрескивание масляного обогревателя, только при этом он ревел намного громче. Этот рев исходил из грязного
Заведение называлось «Шахерезада». Посетителей в нем почти не было, но когда Паркер подколол поэтому поводу официанта, тот ответил: «Еще рано для ужина. Через час-другой зал будет битком». При чем он сказал это с явным упреком. И с акцентом. Или он просто не успел что-то прожевать?
Шэрон оглядела нарисованные на стенах мечети и минареты, коврики, висящие как картины, колеса и седла на стенах, а также колокольчики и канделябры и — почему-то — рыболовные сети с запутанными в них пробками.
— Держу пари, у них здесь отличная кухня, — сказала Шэрон.
Она шутит? Она все еще не сняла солнечные очки, поэтому Паркер не мог видеть выражения ее глаз.
— Я люблю китайскую кухню. Хлюп-чавк, чавк-хлюп.
Ее очки поблескивали, когда она смотрела на картины и прочий антураж заведения.
— Иногда меня тянет путешествовать, — мечтательно произнесла Шэрон, — поездить по Европе. В Париж. Побывать в заведениях типа этого.
— Ты хоть когда-нибудь была за пределами Чикаго?
— На Юкатане. Один раз. Но мне не хотелось бы говорить об этом.
Паркер делано безразлично пожал плечами, хотя ему было интересно узнать об этом подробнее.
— Никогда не путешествуй с алкоголиками. Это омерзительно.
Он решил, что ее серьезность во всем и есть одна из граней ее глупости.
Она говорила без умолку, но именно поэтому казалась Паркеру все скучнее, особенно когда делала многозначительные паузы в своем монологе. Она его нервировала, но ее миниатюрное тело приковало его внимание. Он знал, что Шэрон поймет его только в том случае, если он возьмет ее. Позволит ли она это — вопрос другой. Решать ей.
В этот самый момент в ресторан впорхнула женщина с черной спортивной сумкой в руках. Она запыхалась и была очень бледна. На ней была футболка и синие джинсы. Ей что-то злобно говорил араб, стоявший при входе ресторана. Все это Паркер увидел в зеркале у входа в ресторан, но, прежде чем он успел сконцентрироваться на этой женщине, она растворилась во мраке.
Подошел официант. Что-то в его манере двигаться выдавало в нем иностранца. В том, как он складывал руки, как держал голову. Своеобразный невербальный акцент. Он предложил Паркеру пухлое меню с тяжелой кисточкой, протянутой через пружину. Но Паркер сказал, что они с Шэрон не голодны, и заказал только напитки. Водку для нее и минеральную воду себе.
Шэрон, чей монолог об алкоголиках был прерван появлением официанта, начала грызть орешки из стоявшей на столе пиалы.
— Они слишком соленые, — предупредил Паркер. — Если съесть все орешки из этой пиалы, то это грозит серьезным иссушением организма.
Она скорчила гримасу, а потом рассмеялась очень громко, будто он рассказал страшно смешную историю. Этот смех оборвался так же быстро, как разразился. Она не нашла в этих словах на самом деле ничего смешного. Шэрон сказала снова строго и серьезно: «Что хочу, то и ем».
Из колонок зазвучала музыка — флейта и ударные в сопровождении тамбурина, — и прожектор выхватил из темноты женщину в блестящем красном восточном одеянии. Пританцовывая, она перемещалась по залу на цыпочках. Это была та самая бледная женщина с черной сумкой, которую Паркер увидел до этого стыдливо оправдывающейся перед арабом у входа. Но она была почти неузнаваема, и эта перемена повергла его в шок и вызвала у него стойкое отвращение.
— Вот, что я сказала этому парню, — прогремела Шэрон.
Какому еще парню?
— Что хочу, то и ем.
Танцовщица остановилась в середине зала и стала исполнять танец живота, двигая бедрами и извиваясь с невообразимой скоростью. В этом танце было что-то бездушное и механическое. В том, как сотрясалось ее тело в блестящих красных одеждах, в каждом изгибе ее рук. Это было не столько эротично, сколько зловеще и устрашающе.
— Она, скорее всего, из Скоки, — прокомментировала Шэрон, — я вижу это. Я сама из Скоки. Она так и хочет, чтобы ее кто-нибудь трахнул.
Эта фраза прозвучала так неожиданно, что Паркер на миг вообразил, что Шэрон чрезвычайно остроумна. Но уже в следующий миг он понял, что это не остроумие, а порочность. О чем она вообще говорит? Она все еще рассказывает свою историю о том мужчине, и этот монолог перекликается со звучащей музыкой.
— Он скупил мне весь бар, а потом мы сели в его машину. Она была огромная, длиной около пятидесяти футов, что-то типа лимузина. И все прохожие глазели на меня и думали — кто это? Этот вопрос витал в воздухе. И мы проехали тогда около девятисот миль. Он жил в районе О’Харе.
Возможно, танцовщица и была из Скоки. В ней не было ничего арабского. Она была уже далеко не молода и очень худа. У нее было много браслетов на руках и ногах. Женщина танцевала босиком и отбивала ритм маленькими бубенчиками на пальцах. Все ее движения были заученными. Она подошла к их столику, не спуская глаз с Паркера, встала к нему так близко, что на миг он почувствовал запах ее липкой кожи, и стала трясти бедрами.
Она выглядела очень уверенно и совсем не улыбалась, как бы говоря: «На! Я точно знаю, что ты этого хочешь». Паркер ненавидел ее и проклинал судьбу за то, что родился мужчиной.