Чингисхан. Книга 2. Чужие земли
Шрифт:
Двурогая вершина Буй-сар белеет по левую руку от нас. Впереди, совсем близко — перевал Сломанных ребер, до него уже подать рукой. Несмотря на зловещее название, он расположен достаточно низко. Здесь нет ледников, как на жутком Карахоле, где мы едва не погибли. Я не чувствую признаков горной болезни, и вообще ощущаю себя, как говорится, на все сто. Голова ясная, руки-ноги в порядке. Если бы не тоска по Телли… Справа синеют горные цепи, теряющиеся в мглистой дали. Когда-то через них к перевалу пришло племя махандов,
Горные демоны брали по две-три души в день. Мы не могли погребать умерших в огне, как велит обычай, и оставляли их на скалах, разбивая кости камнями.
Зачем?
Чтобы в мертвые тела не вселились злые дэвы и не преследовали нас. Больше всего трупов осталось на перевале. Именно поэтому он зовется перевалом Сломанных ребер.
Тропа выводит нас к черному, как смоль, утесу. Он торчит над пропастью, как гнилой зуб. Чтобы обогнуть его и попасть на перевал, нужно пройти по подвесному мосту, висящему над бездной. Мост сделан из веток, камней, глины и выглядит настолько ненадежно, что я заранее потею и невольно начинаю тяжело дышать. Под нами метров сто пустоты, внизу шумит горный поток. Нефедов предлагает сделать связку. Это разумно.
Веревки у нас — три отреза. Отрез — это махандская мера Длины, составляющая тридцать шагов. Еще мы взяли с собой овчинные шубы, шерстяные носки, холщовые плащи, воду и продукты — вяленое мясо, лепешки, просо, сушеные яблоки и изюм из горного винограда. И патроны — порядка четырех сотен натовских патронов калибра 5,56 миллиметра. У Нефедова есть топор, у меня — кинжал князя Атхи.
Обвязываю веревку вокруг пояса. Снимаю рюкзак. Я понесу его в руках, чтобы, если что, сразу бросить М-16 за спиной.
Американский автомат легче «Калашникова», но все равно это дополнительный вес. На утлой дорожке из хвороста каждый грамм имеет значение. Профессор первым ступает на мост. Раздается треск веток, вниз летят камешки, мусор, щепки.
— Ничего, — улыбается он, повернув голову. — Не мы первые не мы последние.
Это звучит как заклинание.
Я следом за ним ставлю ногу на ветки. Ну, теперь все зависит только от тех безвестных мастеров, что протянули эту дорожку над бездной.
Шаг за шагом мы продвигаемся вперед. От нагретой стены утеса исходит ощутимое тепло.
— Если я сорвусь, — не поворачиваясь, тихо говорит вдруг Нефедов, — сразу ложись. Так удельное давление станет меньше.
Я не успеваю ничего ответить — потрескивание веток под ногами внезапно сменяется громким хрустом и я проваливаюсь, обдирая пальцы о камень в тщетной попытке удержаться на отвесной стене. Веревка натягивается, больно врезаясь в спину.
— Не дергайся! — кричит Нефедов. — Я попробую тебя вытащить!
Раскачиваюсь над пропастью, как маятник. В лицо летит песок, всякий сор. Мост снизу выглядит еще более пугающе — гнилые сучья, забитые в трещины, тонкие прутики, заплетенные между ними. Такое сооружение не выдержит и кошку.
— Ы-ых! — выдыхает Нефедов, подтягивая меня наверх. — Ы-ых!
Хватаюсь левой рукой за веревку, упираюсь ногами в камень, чтобы помочь профессору. Медленно, сантиметр за сантиметром, я возвращаюсь в мир живых. Когда до моста остается метра два, подъем прекращается.
— Игнат, ты чего?
— Н-не могу-у-у… Руки режет… Черт, надо было узлы навязать!
Молчу. А что я могу сказать? У меня в такой ситуации есть только один выход — достать кинжал и обрезать веревку. Но это самый крайний случай. Сейчас нужно просто подождать, пока Нефедов отдохнет.
— Ну, господи, помоги! — хрипит профессор и снова начинает тянуть.
Первое, что вижу, когда выбираюсь на мост — красное от напряжения лицо Нефедова и выпученные глаза, в которых полопались сосудики.
— Идиот! — стонет он. — Почему рюкзак не бросил?!
Только тут понимаю, что моя левая рука продета в рюкзачные лямки. Непроизвольно улыбаюсь.
— Смешно ему, — ворчит профессор и показывает ладони. — Видал?
Да уж, зрелище не для слабонервных. Жесткая веревка содрала кожу до мяса. Кровь течет по пальцам, капая на ветки под ногами.
— Машинально как-то…
— Машинально он… Давай, перевязывай теперь, — Нефедов подмигивает мне. — Надеюсь, моя кровь в качестве жертвы успокоит духов гор.
Достаю из рюкзака прощальный подарок старца Риши — глиняный горшочек с целебной мазью. Накладываю мазь на раны. Нефедов плюется, шипит от боли, но терпит. Перематываю профессорские ладони полотняными лентами. Откупориваю козий мех с кислым махандским вином. Нефедов жадно пьет, усмехается, вытирая бороду:
— Теперь мы с тобой квиты.
Это он про тот случай, когда я на леднике вытаскивал его из трещины. Я тоже делаю несколько глотков вина. После перевитого нужно как-то успокоиться.
— Десять минут курим — и идем, — объявляет Нефедов.
«Курим» — это для красного словца. Сигареты у нас кончились еще на подходе к Карахолю. Но не сказать, что мы оба мучаемся без курева. В горах как-то не до этого.
Мост остается позади. По косой скальной полке поднимаемся в горы. Посредине из груды камней торчит обтесанные древесный ствол с «громовыми знаками» — пограничный столб махандов. Поодаль я вижу позеленевшие, обросшие узорчатым лишайником человеческие кости. Вот он какой, перевал Сломанных ребер.
Надо перекусить, отдохнуть. Снимаю рюкзак, сажусь на корточки…
— Хэй-е! — раздается позади звонкий девичий голос.
Я знаю, что по-махандски «хэй-е» — нечто среднее между «привет» и «здравствуйте». Нефедов резко оборачивается. Я застываю над развязанным рюкзаком. Мне нет нужды смотреть, кто здоровается с нами. Этот голос я узнаю из тысяч других.
Телли.
Скриплю зубами. Что же ты делаешь, девочка моя…
— Как она прошла мост? — поражается Нефедов.
Чего удивляться? Сейчас поднимется — можно будет спросить… Я каменно спокоен. Как скала. Как гора. Как целый горный хребет.