Чингисхан. Пенталогия
Шрифт:
Видно было, как урянхайские наездники взволнованно оглядываются. Бату, настигая соперников, лицом выражал каменную невозмутимость. Вот они уже ближе, еще ближе. А позади передней группы длинным хвостом вытянулись остальные тридцать наездников, теперь уже явно отстающих.
Возвращаясь на стрельбище, где его уже нетерпеливо дожидались судьи и многочисленные зрители, Хасар все еще улыбался. Укоризненные взгляды ему нипочем: будучи братом Чингисхана и одним из основателей государства, он плевать хотел на то, раздражает ли его задержка присутствующую здесь знать. Нет ему дела и до того, насколько промедление портит размах устроенного Темугэ зрелища.
Десятка Джэбэ во втором круге уже отстрелялась,
Памятуя о том, что часть секрета кроется в преодолении испуга, Хасар сделал несколько долгих медленных вдохов, совершенно не обращая внимания на толпу и давая своим людям собраться с силами и успокоиться. От этого сорок мишеней на стене как будто чуточку выросли в размере (обман зрения, явление уже знакомое). Хасар оглядел своих стрелков: напряжены, но спокойны.
– Помните, ребята, – напутствовал он, кивая на мишени, – каждая из них – прекрасная девственница, которая только и мечтает, чтобы ей вонзили…
Кто-то из стрелков сдержанно рассмеялся, катая голову по плечам, чтобы снять последнее напряжение, способное смазать выстрел.
Хасар про себя ухмыльнулся. Усталый ли, старый ли, но потягаться с Джэбэ ему еще вполне по силам, он это чувствовал.
– Готов, – сказал он судьям, глядя туда, где на высоком шесте возле стены трепетал стяг.
Ветер окреп до стойкого задувания с северо-востока. Пришлось слегка скорректировать позу. Сто шагов. Выстрелы, которые он делал уже тысячи раз – да что там, сотни тысяч. Еще один длинный, степенный вздох.
– Начали, – сухо бросил судья.
Хасар возложил на тетиву первую стрелу и по дуге послал ее в ряд щитков, которые сам обозначил как свои мишени. Дождавшись, когда судья отметит попадание, он обернулся и, приподняв бровь, посмотрел на Джэбэ. Тот лишь рассмеялся этой заносчивости и отвернулся.
*
Подобно бусинам на нитке, растянулась линия потных лошадей, топочущих вокруг стен Каракорума. Общая ее длина составляла почти три гадзара. Впереди по-прежнему скакали трое урянхайцев во главе с Сеттаном, которых уже хвост в хвост настигали двое коренастых молодцов, – и чем ближе к конечной линии заезда, тем сильнее сокращался зазор. Бату с Цаном до них было уже рукой подать. А сзади с безнадежным отставанием тянулись остальные. Судьба первенства решалась внутри этой пятерки: лошади неслись, тяжко всхрапывая, брызжа слизью из ноздрей и пенным потом. Сверху на стенах теснились зрители: в основном воины, а еще тысячи цзиньских мастеровых. Для них этот день тоже стал праздником: как-никак, завершились два года непосильного труда, а под одеждой позвякивают связки монет.
Внимания на зрителей Бату не обращал – он весь был сосредоточен на Сеттане и паре его товарищей. Над сухой землей стояли клубы пыли, и разглядеть, что он сейчас собирается проделать, крайне затруднительно. Между тем в кармане юноша нащупал три плоских камешка-голыша, удобно лежащие в ладони. До этого они с Цаном обсуждали, что лучше в случае чего пустить в ход – ножи или плетку с шипами, – но отказались и от того, и от другого: такие раны слишком уж говорят за себя. У кого-то из судей явно возникнет подозрение. Тогда Цан предложил просто взять и вспороть Сеттану шею: этого долговязого выжигу-урянхайца, превозносящего победы Субэдэя, он терпеть не мог. Но Бату и здесь воспротивился: не хватало еще потерять друга из-за обычной мести. А вот камень… Камень во время скачки всегда может вылететь из-под копыт. Даже если Сеттан увидит, что вытворяют соперники, то пожаловаться не посмеет. Очень уж пахнет ябедничеством, воины могут поднять на смех.
С началом последнего витка Бату вынул камни и сжал в ладони. В отдалении за ездовым кругом яркими пятнами виднелись на траве борцы, за ними возвышалась стена стрельбища. Его народ веселился на равнинах, а он пребывал среди народа, выкладываясь на заезде. Ощущение непередаваемое.
Юноша в который раз ткнул свою лошадь коленями, и та убыстрила галоп, хотя и без того неслась на пределе, надрывно всхрапывая. К передовым наездникам Бату стал еще ближе, а за ним и Цан. Но урянхайцы не дремали: моментально перестроились, загораживая ему подход к лошади Сеттана. Бату улыбнулся самому ближнему из них и пошевелил губами, как будто что-то крича. Все это время он подводил лошадь все ближе.
Паренек-наездник уставился на него, а Бату, весь напряженно-оскаленный, резким движением указал куда-то вперед. К его отчаянной радости, паренек наконец придвинулся чуть ближе, услышать, что там на ветру кричит соперник. Бату тут же метнул ему камень в голову. Парнишка вмиг рухнул под копыта, став стремительно катящимся по земле пыльным коконом где-то сзади.
Бату занял его место, ожигом хлыста отогнав в сторону теряющую ход лошадь без седока. Сеттан, оглянувшись, изумленно вытаращился, увидев своего главного соперника в такой близи. Оба покрылись коркой пыли, у обоих волосы торчали седыми колтунами, но даже среди этого было видно, что глаза урянхайца ярки от страха. Бату упивался этим взглядом, питая им свою силу.
Другой урянхаец, заметив неладное, устремил своего жеребца наперерез между ними, умело выставленной ногой чуть не выбив Бату из седла. Какие-то безумные, стуком сердца измеряемые мгновения юноша был вынужден вцепляться своей лошади в гриву, поскольку ноги его выскочили из стремян, а на него самого обрушились неистовые удары плетью – по нему и по лошади, по нему и по лошади. Машинально Бату выкинул перед собой ногу и заехал ею урянхайцу по груди. Это дало ему спасительный момент, чтобы выровняться в седле. Один камень он израсходовал, но второй все еще оставался. Когда урянхаец повернулся к нему лицом, Бату с надсадным воплем швырнул голыш и угодил прямо в нос, от чего соперник в багряном всплеске крови рухнул в слепую пыль. Таким образом Бату с Цаном остались с Сеттаном наедине, в шести гадзарах от заветной черты, означающей победу.
Едва осмыслив, что произошло, Сеттан с удвоенной силой погнал коня, стремясь расширить зазор. Для него это был единственный шанс. Лошади у всех уже на грани издыхания. Первым с криком ярости стал отставать Цан; ему не оставалось ничего иного, кроме как с дикой силой пульнуть камни, один из которых стукнул по крупу лошадь Сеттана, а второй просто исчез в пыли.
Бату тихо выругался. Допустить, чтобы Сеттан оторвался, ни в коем случае нельзя. Он нахлестывал и тиранил каблуками свою лошадь, пока та не поравнялась со скакуном противника, а затем и не вышла на полкорпуса вперед. Бату ощущал в себе неукротимую силу, даром что легкие полны пыли, которую он потом будет мучительно выкашливать несколько дней кряду.