Чингисхан
Шрифт:
«О городе Каракорум, — напишет Рубрук, — вы должны знать, что, за исключением дворца хана, он не так велик, как деревня Сан-Дени, а монастырь Сан-Дени в десять раз обширнее дворца. Он [город] состоит из двух районов: один — сарацинский, где находятся рынки и где собирается большое количество тартар из-за Двора, который всегда рядом с этим городом, и из-за послов; другой — район Катайян (китайцев), которые все — ремесленники. Кроме этих районов есть большие дворцы для секретарей Двора». Судя по тому, что рассказывает францисканец, в Каракоруме тогда было около дюжины храмов «для поклонения разных наций»,
В октябре 1221 года монах Чан Чунь доехал до города Алмалыка, в центре бассейна Или, недалеко от современного города Кульджа. Старик был встречен послом великого хана, который преподнес ему дары, — и тот с удивлением открыл, что хлопок — растение. Затем погонщики переправились на корабле через реку Талас, крайнюю границу китайских военных завоеваний при династии Тан. За ней начиналась Трансоксиания (Мавераннахр). Знатные монголы, сопровождавшие монаха, известили его, что они приближаются к императорской орде. Хан преследовал тогда у границ Индии Джелал-ад-дина, шаха Хорезма. В декабре Чан Чунь зимует в Самарканде.
Наконец, весной 1222 года, проведя год в пути, Чан Чунь прибыл к Чингисхану. Перед тем монах познакомился с Елюй Чу-Цаем, называемым китайцами Его Превосходительство Йи-ля. 16 мая великий хан встретил своего гостя следующими словами:
«Тебя приглашали другие государи, но ты отклонил их предложения. И однако ты проделал десять тысяч ли, чтобы прибыть ко мне. Я благодарен тебе за это».
Почувствовал ли святой человек королевский тон этих приветственных слов? Он не замедлил дать своему собеседнику ответ, полный проницательности:
«Отшельник, живущий в горах, явился, чтобы посетить Ваше Величество; такова была воля Неба».
Чингисхан, веривший во всемогущество Голубого Неба, не мог, во всяком случае, публично, ответить на эту оговорку! Он предпочел перейти к делу. Своей славой китайский даос был обязан своему предполагаемому умению управлять внеземными силами, своим способностям мага и знанию напитка, дающего бессмертие:
«Святой человек, какой эликсир бессмертия привез ты для меня из своей далекой страны?»
«Я знаю много средств, чтобы защитить жизнь, но ни одного, чтобы дать бессмертие», — очень мудро ответил китайский монах. Чингисхан, должно быть, особенно ценил откровенность своего гостя и — небывалая милость — разрешил ему поставить свой шатер к востоку от своего собственного.
Неизвестно, разочаровали ли великого хана слова старого монаха. В самом ли деле он думал, что существует эликсир долгой жизни? Его вопрос заставляет предположить, что он не был свободен от верований своего времени, но главное — что хан испытывал некоторое беспокойство по поводу своего здоровья. И в самом деле, монгольского завоевателя не станет через пять лет, в том же году, что и Чан Чуня.
Интересовал ли его по-прежнему Чан Чунь — без эликсира бессмертия? Когда великий хан снова ушел в поход в Хорасан и в современный Афганистан, старый монах предпочел переехать в Самарканд. Атмосфера большого города ему подходила, конечно, больше, чем обстановка военного лагеря. Его ученик Ли Цзичан
Столкнувшись с войной в Хорезме, даосский монах сумел сохранить свою независимость суждений, даже если он не высказывался открыто о событиях, свидетелем которых ему пришлось стать. В сентябре 1222 года, когда завоеватель снова попросил его явиться к нему, старый монах отправился по приглашению хана, но напомнил, что по китайскому обычаю учитель даосизма должен быть освобожден от куту (koutou) — стояния на коленях, прикасаясь лбом к земле. Великодушный монгольский государь удовлетворил просьбу своего гостя и позволил ему стоять во время приема. Вскоре после этого Чан Чунь отказался от чаши кумыса, сославшись на диетические предписания даосизма. Немного позднее старик дал знать завоевателю-кочевнику, что предпочел бы вернуться к себе:
«Горный отшельник посвятил долгие годы поиску Дао и ценит покой. Но когда я с Вашим Величеством, меня постоянно отвлекает шум, производимый вашими воинами, и я не могу сосредоточиться».
Нельзя было высказаться яснее. Обстановка, которая царила в лагере, галдеж воинов, драки конюхов, жестокое обращение с рабами или пленниками, застольные песни, сопровождавшие кутежи, конечно, никак не могли привлечь человека такой культуры, как Чан Чунь. Когда переводчик кончил переводить его слова, хан согласился отпустить старого монаха в его родную страну.
Чан Чунь выразил свое неодобрение в связи с разрушениями, депортацией и казнями, совершаемыми монгольскими войсками вторжения. Несмотря на эту критику великий хан по-прежнему очень дорожил беседой со своим гостем. Когда тот изложил ему основы даосизма, хан удалил из шатра своих жен и офицеров генерального штаба, оставив только переводчика и нескольких близких, как будто он хотел придать этому разговору характер частной беседы.
Он запретил вести протокол встречи. Рассказ, переданный последователем старого учителя, говорит о том, что Чан Чунь дал императору какое-то представление о даосизме. Так, например, он заявил своему собеседнику:
«Сейчас все люди, начиная от императоров и принцев и кончая маленькими людьми, как бы сильно ни отличалась жизнь, которую они ведут, похожи тем, что они обладают «естественным состоянием». Все императоры и монархи были когда-то небесными существами, изгнанными с неба. Если они смогут проявить себя добродетельными на земле, они обретут на небе еще более высокое положение, чем прежде. Постарайтесь целый месяц спать один. Вы будете удивлены улучшением ваших духовных возможностей и вашей энергии. Древние говорили: «Прием лекарства в течение тысячи дней дает меньший эффект, чем одна ночь спокойного сна в одиночестве»».