Чингиз-роман
Шрифт:
— Почему именно мой? — каждому водителю нравится, когда хвалят его кобылу.
— Потому что у него прекрасный мотор. А внутри него самая красивая женщина. Но он никуда не поедет, если я не окажусь… — здесь я делаю выразительную паузу, — на нем. И в нем. И в ней.
Водитель сдается. Чертыхается и сдается. Но еще долго после того я слышу, как чертыхается и чихает его троллейбус.
— Куда мы поедем? — спрашивает меня женщина Женя.
— Едем ко мне.
— Нет, лучше ко мне. У меня дома никого нет.
Я молча соглашаюсь, и она отворачивается к окну, потому
— Я сейчас приготовлю ужин, а ты пока прими душ, — говорит мне женщина Женя в то время, как она моет руки, а я пытаюсь положить свою руку ей на ягодицу.
— Но я не могу мыться, — тут же возражаю я, — и не буду. Никогда.
— Почему? — удивленно хлопает ресницами женщина Женя.
— Таков закон.
— Что за закон?
— Закон Чингиз-хана — «Яса».
— Какого Чингиз-хана? — еще больше удивляется женщина Женя. — Какая «Яса»?
Я поднимаю руку и нюхаю свою подмышку.
— Вот — чувствуешь горький запах дыма и степи?
— Не выдумывай, — она резко толкает меня в грудь, да так, что я переваливаюсь через ванный борт.
Впервые в жизни женщина толкает меня в грудь. Это так сильно бесит меня, что я уже готов разорвать ее на части. Вцепиться ей в шею волком. Но страх позора быстро сменяется осознанием того, что рядом нет ни других мужчин, ни евнухов, ни баб. И тут же на меня накатывает волна нежности. Столь быстрая метаморфоза чувств необычна. Новизна меня возбуждает.
А женщина Женя, смеясь, открывает оба крана. Холодная и горячая вода захлестывает меня. Одновременно. Разные силы дерутся во мне, и это тоже возбуждает.
— Не волнуйся, я постираю тебе брюки и рубашку, — хохочет она. — К завтрашнему дню они высохнут. Вот твое махровое полотенце.
Ванна оказалась заполненной в считаные минуты. Но за эти минуты целый ураган мыслей окатил меня с головы до ног. Кто я, куда иду, зачем живу? Неужели я предатель? Неужели мой путь — путь шакала, а не волка? Неужели на мне будет клеймо предателя? Которое не смыть — разве что вырвать с корнем, уничтожив весь мой род. И боги рано или поздно с помощью своих ханов вырвут его с корнем. И правильно сделают.
Я не заметил, как Женя плеснула в ванну мыльную пену, и теперь я даже не вижу своих ног и рук. Неужели меня уже четвертовали за предательство?
Да, больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ванне, моих соплеменников подстерегает опасность. Моясь, я вызываю на их головы молнии великого Тенгри. Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу. Ведь я его ордынник и охранник. Я создан для того, чтобы защищать моего великого хана. Драться за него. И воспевать его.
Я представляю, как мой хан сейчас едет по степи, преследуемый батырами, решившими низвергнуть его. Совершенно один в голой степи. А если хан
Кто он? Я не знаю, не могу разобрать. Может быть, Чингиз-хан или Бату-хан, может, Берке-хан или Узбек-хан. Я хочу увидеть прекрасное лицо своего хана. Хочу увидеть на его прекрасном лице улыбку радости за наши победы. Но сейчас я не вижу перед собой ничего. Мои глаза застилает туман.
И какая разница, кто я такой? Какая разница, кто я вообще, если я способен на предательство. Способен свернуть со своей дороги, отклониться от заданной цели. Способен менять направление своей души, как туча на ветру. Какая разница? Если я не вижу улыбки на лице своего хана.
От одних этих мыслей у меня кружится голова, и мне не надо окна, чтобы понять: на улице разразилась гроза. Я слышу, как клокочет ливень, бегущий по трубам за моей спиной-стеной. И за стеной этой крепости.
Я не один год жил в степи, чтобы отличать настоящую воду от зловонной. Даже с закрытыми глазами я вижу сверкание молний.
— Жень! — кричу я в ужасе. Я кричу «Жень», а не «цох» — «женщина». Это уже странно, я зову ее по имени…
Она влетает в ванную со сверкающим взором.
— Гроза, гроза, настоящая гроза! — щебечет она пташкой в восторге. — Самое время писать стихи. Ты пишешь стихи, ты любишь писать стихи? Я обожаю писать стихи.
— Какие стихи! Дай мне скорее, женщина, какое-нибудь оружие, топор или нож побольше, что у вас в доме есть из оружия?! Скорее! Я должен защищать своего хана, я должен быть в эту минуту рядом с ним!
Женя широко раскрывает глаза.
— Скорее же, это же наказание богов, понимаешь? Боги не терпят промедления!
Я почти физически ощущаю опасность, которая угрожает моему хану там, за стеной. За стеной-чертой, которую мне надо перейти, чтобы оказаться рядом с ним. Но я ведь уже предал его!
— Скорее, — ору я на Женю, — ну же, я должен смыть позор своей кровью!
И тут я вспоминаю про нож, как я мог забыть про свой собственный нож! До чего я докатился, как низко пал! Я бы даже мог потерять его и не заметить пропажи. Какой я после этого воин? — меня бьет злость на самого себя.
Женя с широко раскрытыми глазами пятится к двери.
— Вон! — кричу я. — Пошла вон!
Я достаю из кармана своих брюк нож. Раскрываю лезвие и подношу его к вене.
— Нет! — с визгом Женя бросается на меня и выбивает нож.
— Ах ты, сука!
Женя хватает нож и выбегает из ванной.
— Пиши! — кричит она мне. — Пиши, и тогда твоя боль пройдет.
Вот дура. Как может пройти боль предательства?
— А ты попробуй, попробуй писать. Вот увидишь, у тебя получится.
— Что теперь мне писать? — спрашиваю я. — Писать о том, как я предал своего хана, начав мыться? Заклеймить себя и своих потомков на века позором? Рассказать всем о том, как я бросил своего хана одного в степи из-за женщины в тот момент, когда за ним гнались враги? Написать о том, как я поехал за женщиной Женей в то время, когда мой хан находился в смертельной опасности?