Чингиз-роман
Шрифт:
Я выхожу из квартиры Жени, отказавшись от любви и женской ласки.
На улице уже поздняя ночь. Но в подъезде женщины Жени на площадке четвертого этажа в полной темноте собралась группа подростков. Человек пятнадцать-шестнадцать. И один из них — рыжий, будто единственная не вывернутая, не разбитая лампочка, играет на гитаре:
Группа крови на рукаве.Мой порядковый номер на рукаве,— надрывно
Спотыкаясь о темноту, я прохожу в самый центр и сажусь рядом с играющим парнем, кажется, его я чуть не убил месяц назад. А вон с тем парнем мы дрались на прошлой неделе. Ба, да я многих здесь знаю. Оказывается, это подростки из соседнего района — из Азино. Значит, я забрел, следуя за женщиной Женей, на враждебную территорию. В логово врага.
Значит пришла пора собирать под знамена новые полчища. Пришла пора показать свою силу и волю. Ведь теперь я преемник хана. Я его наследник, раз мне досталась в женщине Жене его жена Эржен Оэлун.
Сейчас, главное, нельзя показывать, что ты боишься. Нельзя показывать свой страх. Ведь это так унизительно — чувствовать себя слабым рядом с сопляками. Чувствовать себя зависимым от них.
К тому же, по закону степи, гостя у походного костра никто не смеет обидеть. Даже враги. Наоборот, все обязаны обогреть, накормить и напоить. А чем рыжая гитара и одинокая голова-лампочка играющего на ней не костер в степи? Так что опасность мне сейчас не грозит. Опасность меня не волнует. И я заслушиваюсь песней…
Пожелай мне удачи в бою.Пожелай мне…Гитара — это стройное тело коня, млеется мне сейчас, а струны — вены на его шее. И конь не случайно так надрывно хрипит. Хрипит долго, и вот наконец-то замолкает.
Я вдруг понимаю, что вот так же сотни лет назад мой хан, окруженный со всех сторон убийцами, перерезал острым ножом шею своему кровному брату, своему верному другу. Чтобы его конь не достался врагу как трофей. Чтобы он не служил предателям символом былой власти хана. И я опять чувствую себя наследником хана.
— Тебе чего? — спрашивает меня прекративший играть на гитаре рыжий парень.
— Я пришел, ведомый звездой, пришел сказать вам, чтобы вы слушали меня, наследника хана, великого поэта Шихи Хутуху.
— Что ты сказал? Повтори! — говорит кто-то из подростков возмущенно.
— Вот наглец, — вторит ему второй. — Мало ему, что он гуляет с нашей Женей!
— Что за хан? — раздается слева. — Никогда не слышал о хане.
— Эко хватил, — свистит кто-то справа, и я чувствую, как сжимается кольцо вокруг
— Бейте его, парни, — говорит рыжий с возмущением. — Бейте его, он лох!
Кольцо вокруг меня смыкается. Кольцо из пятнадцати-шестнадцати возмущенных подростков. Становится темно и страшно…
Они бьют меня за предательство. За то, что я спал с женщиной в то время, как моего хана загнали в ловушку. А я в это время нежился в объятиях женщины. Чистенький. Сытый. Довольный. И я принимаю их месть с благодарностью. И даже не сопротивляюсь, когда меня в лицо пинают пятнадцать подростков, и среди них то и дело мелькает знакомая рожа Димона («Дайте-ка я ударю, пацаны!»). И даже не достаю нож, который спрятался у меня в кармане. И не потому, что бесполезно защищаться.
А потому, что в пылу борьбы я боюсь не прочувствовать до конца, как, навалившись пятнадцатью телами, убивали того, кто пустил меня, как соколенка, с руки, пустил, как острую стрелу из татарского лука, пустил, как золоченые поводья вороного коня, — как убивали моего хана…
Боюсь пропустить тот момент, когда принесут в жертву рыжую верблюдицу-гитару. Боюсь не услышать, как запоют после расправы победные и погребальные песни. Как захлопают в ладони и затопают в экстазе. Как пустят из горла жертвенной верблюдицы-гитары кровь. Как оторвут ей всей пятерней голой руки голову-гриф. Вырвут вместе с жилами-струнами. А потом под всеобщий вопль и визг — рассекут рыжей гитаре-верблюдице грудь и вынут еще горячее, еще пульсирующее сердце…
Пожелай мне удачи в бою.Пожелай мне…Чтобы на следующий год другой мальчишка, еще жеребенок, еще верблюжонок с молоком на губах, пришел на это самое место. И только по ему одному ведомым признакам учуял запах кровавых букв на подъездной стене. Запах кровавых слов с привкусом смерти. И задрал голову в небо, и увидел звезду, и услышал стук.
И понял: этот стук зовет его вверх — к удали. Эта звезда влечет его в небо — к свободе. И, поддаваясь этому зову, он крикнет: «Ура! Руби!» — и пойдет, ощущая простор и бесшабашность в груди, крушить все на своем пути. Крушить этот город с ненавистными заводами и семейными трущобами, что пытается закабалить его. Эти подъездные скрипучие двери и телефонные будки с проводами, что опутывают его по рукам и ногам. Он крикнет: «Ура! Руби эту цивилизацию с ее хозяевами!». Крикнет, зная, что нравится сверкающей звезде — там, в небесах. Что он вместе со звездой. И головокружительное ощущение великого духа переполнит его сердце.