Число власти
Шрифт:
— Молчи, сука, — прохрипел он, тыча в медсестру драным пакетом, из которого торчала воняющая пороховой гарью труба глушителя. — Молчи, тварь, не то пришью — пикнуть не успеешь! А ну к стене!
Он был уверен, что эта старая дура начнет визжать, и тогда ее действительно придется шлепнуть, как жабу, взяв на душу еще один грех. Но Мария Антоновна лишь поджала губы и, не опуская шприца, шагнула туда, куда указывал пистолет Бурого. Больной наблюдал за этой сценой круглыми, полными изумления глазами.
Бурый оглянулся через плечо на труп омоновца. Дверь была настежь, и по полу тянулся смазанный кровавый след — от того места, где лежал дохлый мент, до того, где он наконец-то поймал причитавшуюся ему пулю. С этим нужно было что-то делать. Бурый увидел откатившийся в сторону ментовский берет и успел подумать, что лучшей половой тряпки просто не найдешь, как вдруг Мария Антоновна, по-кошачьи изогнувшись, сгорбившись, как ведьма, молча и страшно прыгнула на него, занося над головой шприц, как кинжал.
Это действительно выглядело жутко, как в ночном кошмаре. Бурый испугался, и реакция его была чисто рефлекторной. Слава богу, рефлексы у него были в порядке, и он не грохнулся в обморок и не закрыл лицо руками, а точно врезал этой ведьме по башке рукояткой пистолета — прямо по ее белой шапочке, по темечку.
Ведьма даже не вякнула — молча сложилась в коленях и упала на бок, выронив шприц. Шприц укатился под тумбочку, мятая белая шапочка свалилась, и волосы Марии Антоновны рассыпались по кафельному полу тяжелой иссиня-черной волной. Волосы у нее были густые, длинные — богатые волосы, в общем. С этими беспорядочно рассыпавшимися волосами она выглядела почти привлекательно — во всяком случае, казалась не такой уродливой, как обычно. Великое все-таки дело — волосы у бабы...
— Ни хрена не понимаю, — пробормотал Бурый, все еще глядя на медсестру. — Бешеная какая-то. Жить ей, что ли, надоело? А ты что-нибудь понял? — спросил он у больного, которого ему велено было допросить и “успокоить” — понятное дело, навеки.
Больной молча моргал на него слезящимися глазами и, кажется, готовился отключиться. Бурый плюнул, подобрал ментовский берет, присел и, выглянув в коридор, быстренько затер кровавый след на полу. После этого он закрыл дверь. Он бы ее запер, но здесь все-таки была реанимация, и запоры на дверях отсутствовали — некому тут было запираться изнутри, да и не полагалось это по здешним правилам. Поэтому Бурый ограничился тем, что задернул на стеклянной двери шелковую занавеску. В занавеске была дырка — как по заказу, точно посередке. “Жалюзи не могли повесить, — подумал Бурый. — А еще институт Склифосовского! Надо будет Паштету сказать, пускай отстегнет им на жалюзи. За благотворительность ему налоги скостят, а жалюзи, глядишь, еще пригодятся — трахнуть кого под шумок, врачу на лапу дать в интимной обстановке, а то и пришить какого бедолагу, чтоб зря не мучился...”
Ему тут же подумалось, что до разговора с Паштетом еще надо дожить, но он суеверно отогнал эту нехорошую мысль. В окно была видна больничная ограда, а за оградой — знакомый микроавтобус, тот самый, в котором они караулили Паштетова математика.
Бурый видел опущенное стекло со стороны водителя и выплывающие из салона клубы табачного дыма — пацаны были рядом, готовые прийти на помощь по первому его зову.
Он повернулся к больному, который по-прежнему молчал, глупо моргая коровьими ресницами.
— Ну ты, контуженный, — обратился к нему Бурый, — сейчас я буду спрашивать, а ты отвечать. Имей в виду, козел, времени у меня мало. Будешь ваньку валять — разорву, как Тузик тряпку, понял? Ты кто такой?
— Брат... Иннокентий, — с трудом выговорил “контуженный”.
— Какой еще брат? Чей брат? Кончай под дурака косить, урод! Ты это видел? — Бурый сунул под нос больному пакет, потом спохватился, содрал пакет, отшвырнул его в сторону и поиграл перед лицом своей жертвы пистолетом. — Видел? Один раз нажму, и твои тупые мозги долго будут от стенок отскребать! Говори, зачем вы математика пасли? Ну?!
— Смертный червь, — непонятно пробормотал человек, назвавшийся братом Иннокентием. — Бойся геенны огненной, тварь дрожащая, ибо надо мной длань Господня!
— Ты чего, козел? — опешил Бурый. — Ты кого червем... Это кто тут тварь?! Ах ты, туз дырявый! Да я тебя...
Он занес для удара руку с пистолетом, но вовремя спохватился. Ведь доходяга же, дай ему разок, он и отключится, а то и вовсе копыта откинет. А Паштет велел узнать, что им, уродам, понадобилось возле дома математика и кто они вообще такие, откуда взялись, чего хотят... А у жмурика разве что-нибудь узнаешь?
— Слушай меня, падло, — прошипел он, вдавливая пистолетный ствол в щеку брата Иннокентия. — Не знаю, чья там над тобой длань, но, если не скажешь, зачем сшивался возле дома профессора, никакая длань тебе не поможет. У меня тоже длань — о-го-ro! Глаза выдавлю, понял? Выдавлю и сожрать заставлю!
С этими словами он с размаху опустил левую ладонь на одеяло примерно в том месте, где у брата Иннокентия располагался пах. Брат Иннокентий дернулся всем телом и испуганно, почти по-женски, вскрикнул.
— Будешь орать — придушу подушкой, — деловито пообещал Бурый. — Говори, козел, время идет.
Он снова замахнулся левой рукой, и брат Иннокентий испуганно сжался, зажмурив глаза. Кажется, до него начало доходить, что Господь в данный момент занят какими-то другими делами и ждать от него помощи не приходится. Что же до самого брата Иннокентия, то он не был готов выдержать подобное испытание в одиночку, без прикрытия с воздуха. Бурый, как и любой опытный уголовник, при всех своих многочисленных недостатках хорошо разбирался в людях. Увидев, как дрожат зажмуренные ресницы брата Иннокентия, он понял, что разговор будет, и нажал еще чуть-чуть.
— Ну?! — грозно повторил он, и брат Иннокентий спекся.
— Грядет Страшный Суд, — не открывая глаз, дрожащим голосом пробормотал он, — и каждому воздастся по делам его...
Из-под его левого века вдруг выползла и, скатившись по щеке, повисла на мочке уха крупная мутноватая слеза. Бурый брезгливо поморщился и снова ткнул богомольца в щеку глушителем.
— Насчет суда я побольше твоего знаю, — сообщил он. — И насчет районного, и насчет Страшного... Это еще когда будет! Ты дело говори, некогда мне сказки слушать.