Число власти
Шрифт:
— Имя Господне, — сказал брат Иннокентий и замолчал.
— Ты опять? — расстроился Бурый. — У тебя что, все шарики в башке перемешались или ты все-таки под дурачка косишь? Смотри, плохо кончится. Дело говори!
— Имя Господне, — повторил брат Иннокентий с неожиданно прорвавшимся раздражением, — попущением Сатаны попало в руки недостойного. Мы пытались его остановить, вразумить, ибо в Имени этом заключена великая сила. Непосвященный же, владея Именем, неминуемо навлечет на весь род людской великие бедствия, ибо не ведает, что творит, и в гордыне своей способен... — он мучительно закашлялся, — способен по неведению употребить тайное Имя во вред... Гнев Господень... семь чаш гнева... семь последних язв... Анафема!
Это уже был полный бред — так, во всяком случае, показалось Бурому. Из всего этого бреда он понял одно: дорогу Паштету пытались перебежать какие-то религиозные фанатики, придурки, трясуны — одним словом, блаженные, не представляющие реальной угрозы. Оставалось только выяснить, откуда им, придуркам, стало известно про математика, и можно было кончать это дело.
Позади него раздался едва слышный шорох. Бурый обернулся и на мгновение опешил: перед ним стояла медсестра, и ему показалось, что это Мария Антоновна каким-то чудом ухитрилась подняться на ноги. Потом он увидел очки, белокурые локоны, похожие на парик, и понял, что его застукали и уходить теперь придется в буквальном смысле по трупам. Он шагнул вперед, замахиваясь пистолетом, но неожиданно возникшая медсестра не попятилась — наоборот, шагнула Бурому навстречу и выбросила вперед руку, в которой, казалось, ничего не было. Бурый почувствовал укол и короткую вспышку боли. Тело его сразу онемело и перестало слушаться.
— Вот блин, — удивленно произнес Бурый, выронил пистолет и рухнул, как бык на бойне.
Незнакомая медсестра перешагнула через него, как через неодушевленный предмет, и подошла к постели брата Иннокентия. В руке у нее был уже другой шприц, но Бурый не обратил на это внимания. Он с тупым изумлением смотрел на ноги блондинки, поросшие темными волосами — такими густыми, что они были виды через плотные колготки.
— Значит, вы ищете Имя Господне, — сказала очкастая блондинка мужским голосом. — И считаете, что я недостоин им владеть? Но, согласись, если бы Бог придерживался того же мнения, мне бы никогда не удалось найти это число. А ведь нашел его именно я, а не ваша свора тупоголовых фанатиков. Не вы, а я! А вы только и можете, что переводить буквы в цифры, а числа — в бессмысленную абракадабру. И так веками, тысячелетиями... Да с чего вы взяли, что Господь доверит свое Имя такой жалкой кучке дураков?
— Антихрист, — пряча глаза, пробормотал брат Иннокентий.
— И это все, что ты можешь возразить? В таком случае говорить нам не о чем. Да и некогда...
Странная медсестра сняла со шприца зеленый пластиковый колпачок и решительно ввела иглу в пульсировавшую на шее брата Иннокентия вену. Брат Иннокентий вздрогнул от укола, напрягся и обмяк. Глаза его были открыты, но больше не мигали. Бурый видел это, лежа на полу, и удивился: почему так? Почему этот неизвестно чей брат умер сразу, а он, Бурый, еще жив? “А это потому, — понял он, — что ему эту отраву ввели внутривенно, а мне — внутримышечно...”
Блондинка с волосатыми ногами снова перешагнула через Бурого, направляясь к двери. Подумав секунду, она наклонилась и подобрала выпавший из руки бандита пистолет. Туфли на ней были мужские, сорок второго или сорок третьего размера, и давно нуждались в чистке. Бурый напрягся из последних сил, пытаясь ухватить ее — или его? — за лодыжку, но смог лишь едва заметно пошевелить пальцами.
Потом дверь за фальшивой блондинкой закрылась. Бурый прислушался к своим ощущениям и понял, что за ним тоже закроется дверь, только совсем другая, — ощущений не было вовсе, он словно парил, слегка покачиваясь, в воздухе с прижатой к полу щекой. Только эта прижатая к теплому линолеуму щека все еще связывала Бурого с реальностью; если бы не соринка, угодившая между линолеумом и кожей, Бурый, наверное, уже уснул бы. Точно, уснул бы! И притом с удовольствием. Сколько он не спал — трое суток, четверо? Этого он уже не помнил. Но зато он четко знал, что перед сном должен закончить дело.
Медленно-медленно, как ползущий по стене побег плюща, рука Бурого дотянулась до кармана спортивных брюк. Пальцы вцепились в скользкую ткань, запутались в ней, с усилием вползли внутрь и нащупали теплый брусок телефона. Бурый помнил, что совсем недавно звонил Паштету — это был последний набранный им номер, что существенно облегчало непосильную для него, умирающего, задачу. Ощупью найдя кнопку соединения, Бурый дважды нажал ее и стал упорно подтаскивать телефон к лицу — ближе, еще ближе... Потом рука окончательно отказалась слушаться, но телефон уже был в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от его щеки. Бурый видел светящийся дисплей, слышал гудки. Потом в трубке щелкнуло, и он услышал голос Паштета.
— Бурый, ты? Ну, что там у тебя? Алло, Бурый! Бурый! Ты меня слышишь?
Доносившиеся из миниатюрного микрофона вопли Паштета напоминали недовольное кваканье большой, очень рассерженной лягушки.
— Паша, — сказал он. Голос у него был медленный, тягучий, как застывающая смола, и так же, как смола, лениво и неохотно вытекал из онемевших губ. — Паша, пацанов... на двери... все... Медсестра, Паша. Блондинка... парик... В очках... Переодетый... Это он. Быстро, не то... уйдет.
— Я понял, Бурый! — заквакала в ответ трубка. — Держись, братан! Ты ранен? Держись, понял?
— Козел ты, Паша, — уже ничего не боясь и ни о чем не тревожась, сказал Бурый. — Так и запомни: козел... Я не ранен, Паша. Я... спать.
Телефон еще что-то кричал голосом Паштета, но Бурый его уже не слышал: он наконец уснул и даже успел увидеть коротенький сон, прежде чем чудовищная доза морфия, введенная ему Мансуровым, окончательно всосалась в кровь и убила его наповал.
Глава 13
Дорога представляла собой со вкусом, подобранную композицию из ухабов, колдобин, кочек и ям, доверху наполненных мутной водой. Временами начинало казаться, что кто-то убил массу времени, труда и фантазии на то, чтобы собрать вместе все препятствия и расположить их таким образом, чтобы максимально затруднить движение по данному проселку. По обе стороны этого танкодрома стоял лес небывалой красоты — рыжие сосны в два обхвата сменялись светлыми березовыми рощами, черные ели с гирляндами красноватых шишек возносились к небу, как колонны кафедрального собора, на пологих пригорках рос серебристый мох и лиловый вереск. Все это было пронизано веселым солнечным светом, сверкало, переливалось и испускало пьянящие лесные ароматы. Увы, любоваться этим великолепием Сиверову было недосуг: он сражался с дорогой, прилагая нечеловеческие усилия к тому, чтобы заставить не приспособленную к таким поездкам машину худо-бедно дохромать до пункта назначения.
Двигатель гневно завывал на первой передаче и, казалось, облегченно вздыхал, когда Глеб включал вторую. Длилось это, увы, недолго: стоило Слепому осторожно разогнать машину перед тем, как перейти на третью скорость, как впереди возникало очередное препятствие, и приходилось притормаживать и снова врубать первую. Машина с плеском погружалась в грандиозную лужу, бампер вспарывал желтовато-коричневую воду с клочьями грязной пены, под днищем плескалось и шипело раскаленным паром. Глеб всякий раз ждал, что очередная лужа окажется чересчур глубокой, двигатель захлебнется, заглохнет и запустить его снова не удастся. Если верить спидометру, карте и трактористу, который повстречался Глебу у поворота на шоссе, до деревни оставалось еще километров пять. Осторожно прибавляя газу, Сиверов вспомнил странную усмешку, промелькнувшую на небритой загорелой физиономии тракториста, когда тот узнал, куда Глеб направляется. Теперь причина этой усмешки стала ясна: тракторист бывал здесь не раз, знал эту дорогу как свои пять пальцев и, наверное, сразу представил себе картину: утонувшая в огромной луже крутая иномарка и с головы до ног облепленный подсыхающей грязью водитель.
В лобовое стекло с громким щелчком ударилось какое-то крупное насекомое, отскочило и с сердитым гудением унеслось прочь. “Ого, — подумал Глеб, заметив длинное туловище, размалеванное страшными желто-коричневыми полосами. — Если такая сволочь ужалит, мало не покажется... Вот уж занесло, так занесло!”
Потом дорога незаметно выровнялась, страшные лужи исчезли, ухабы сделались пологими, мощные корни больше не выпирали из земли, норовя ободрать днище, лес поредел, расступился, и Глеб выехал в поле. Поле, насколько мог судить далекий от сельского хозяйства Слепой, было засажено горохом, почти незаметным в дебрях разросшихся сорняков. Машина мягко катилась по узкому проселку, двигатель отдыхал, неслышно шелестя на четвертой передаче, поднятая колесами пыль стеной стояла позади машины, заволакивая многострадальные посевы. Сиверов немного расслабился, закурил, а когда сигарета догорела почти до конца, впереди, над сплошной массой густо перевитых гороховыми плетями сорняков показались серые крыши с зелеными пятнами мха и темная зелень садов.