Чистая вода
Шрифт:
16
Юн паковал вещи.
Процесс тяжелый и болезненный, противный ходу и природе вещей. Своими руками снять со стены фотографию «Дедушка отдыхает», висевшую на своем месте всю жизнь, вырвать ее из сплетения всех обстоятельств и запихнуть в коробку. Шкатулку, привезенную отцом из Малайзии; маленькое кашпо — мама любила его, много раз перекрашивала, чтобы добиться правильного цвета, и каждый год на Рождество украшала ватой, в которую сажала новогодних гномиков… Так камень за камнем возводился мавзолей над его жизнью. Это было невыносимо.
И Юн начал таскать из дома продукты:
В день исполнения его плана случилось непредвиденное: фамилия Ханса оказалась вписанной в школьное расписание на следующий учебный год.
— Он опять меня предал,— сказала Элизабет, не подумав хотя бы стряхнуть снег с шубы, прежде чем вешать ее в шкаф.— Конечно, он не уволился.
Она злилась в основном на себя — с Ханса что взять, как будто она его не знала. Но теперь, видимо, она не собиралась на ночное свидание.
— Что ты будешь делать? — спросил Юн, думая только об одном.
— Не знаю. Что я могу сделать?
— Надави на него.
— Сил моих больше нет. Он не может уйти от детей — это я хорошо понимаю. Но почему он не бросит эту чертову медичку?
На глаза ей попался стеклянный медведь — приз, который когда-то получил Юн на соревнованиях по стрельбе. Продолжая причитать, Элизабет машинально сунула его в коробку со своими вещами.
— Это мой медведь,— автоматически сказал Юн.
— Твой?
— Я его выиграл.
Как он может сейчас думать о таких мелочах?
— Ты забыл, что подарил его мне?
За эти годы он передарил сестре все, что имел, включая ружья и пластинки, только она этим не дорожила… Юн отчаянно искал выход из положения.
— Юн! — внезапно произнесла она.— Ты ведь не наделаешь никаких глупостей?
Не в первый раз она поражала его своей интуицией, но сегодня у нее в голове был один Ханс — и опасение, как бы Юн не взялся мстить предателю. Успокоить ее оказалось легче легкого.
Юн оделся, вышел из дому, сказав, что сходит за молоком, оно кончилось, а сам пошел к северному берегу — довольно долгая прогулка. Он тянул время. План менять нельзя. Прогноз погоды идеальный: ни снегопада, ни ветра, температура около нуля, как и требуется,— глухая безлунная ночь.
Вернувшись домой, Юн сказал сестре, что случайно встретил Ханса.
— Он хочет увидеться с тобой сегодня ночью.
— Да что ты? — недоверчиво протянула она.— И где?
— На Муэне.
— На Муэне?
Элизабет не верила своим ушам.
— Он так тебе и сказал? Это же тайна!
Юну место их тайных свиданий было известно уже много лет. Как и расписание ночных дежурств жены Ханса.
— Больше оно вам, наверно, не понадобится,— мягко ответил Юн, молясь только об одном: лишь бы Ханс не позвонил до ночи.
— Похоже,— ответила Элизабет.— Это его слова?
— Да. В обычное время.
Остаток вечера он пролежал на чердаке, завернувшись в одеяло. Прислушивался к тому, что творится на улице, к звукам внизу. Похоже, Элизабет вслух разговаривала сама с собой — репетировала предстоящий разговор. Юн тоже часто вел такие беседы, когда видел несправедливость и не мог молчать. Мало-помалу Юн и сам поверил в то, что Ханс назначил ей встречу на Муэне: он обманул Элизабет, обидел ее, не может же он после этого спокойно сидеть дома со спящими детишками, пока жена на работе? Он должен идти, объясняться, вымаливать прощение — только бы не вздумал звонить!
Он не позвонил. Элизабет наконец ушла.
Юн встал, оделся, вытащил из картофельного погреба сидор с едой и вещами, вернулся к дому и замер перед ним в благоговении. Постоял несколько минут и начал свой путь через болота.
На улице оказалось теплее, чем он думал; невидимый дождь брызгал в лицо. Облака ползли почти по земле, составляя влажную непроницаемую тьму, но не столь надежную, как он рассчитывал. Такая погода ненадежна, меняется в пять минут — а его следы должны сохраниться!
Вдруг он застыл на месте, сраженный леденящей мыслью, что Элизабет не бросится по его следу, во всяком случае, не сразу… На то имелось множество причин, да и вообще, было бы что разыскивать, какого-то дурака…
Он опустился на пригорок, озираясь в отчаянии и не зная, что бы такое придумать. Все затянуто облаками. Вдруг, как яркий глаз в ночи, вспыхнула лампочка на хлеве Карла.
Юн вскочил с новой решимостью и пошел прямо на свет. В хлеве животные стучали копытами по деревянном полу. Юн скинул сидор и вошел внутрь, здесь пахло навозом и светились желтые пары глаз. Схватил первую же отличную овцу, выволок ее во двор, столкнул в навозный сток и принялся бить по башке, пока не раскроил череп и животное не затихло. Тогда он выдернул из балки два гвоздя, встряхнул тушу и приколотил за передние лапы к стене хлева. Располосовал живот, чтобы вывалились кишки, и положил рядом свой топор с вырезанными на ручке инициалами.
Когда Юн дошел до озера Лангеванн, первые хлопья снега уже покрыли вереск, точно болотная шерсть. Он разыскал бухточку, в которой давным-давно, словно в прежней жизни, видел под лодкой водолазов темное пятно, быстро разделся и сложил вещи на берегу. Вообще-то он собирался кинуться в воду одетым — никто не топится голышом, но как теперь быть: иначе снег скроет его следы.
Он завернул отцовский сидор в полиэтиленовый мешок, взял его в зубы и кинулся в ледяную воду. Десять гребков, и он потерял всякую связь с окружающим миром; единственными ориентирами остались слабый северо-западный ветер и пенный след за ним (если оглянуться). Но бухта в этом месте была совсем узкая, метров сто пятьдесят, посильная ширина. Он бултыхался минут пятнадцать. Все мысли вымерзли. Руки и ноги казались свинцовыми, дышал он прерывисто, со свистом. Страха не было. Он не тревожился ни о прошлом, ни о будущем. Ни о чем не тосковал. Только плыл, не останавливаясь, пока вода не превратилась в студень из ила, коряг и гнилых водорослей, а одеревеневшие пальцы не нащупали зыбкий слой торфа и не вцепились в него.