Чистилище. Книга 1. Вирус
Шрифт:
– Нет, не слышал, – буркнул Лантаров и хотел добавить, что и слышать не желал бы. «То они, а это я», – подумал он. Но воздержался от своих комментариев – не из вежливости, а из опасения отвратить от себя собеседника. Уж если с этим Шурой поссориться, тогда и разговаривать вообще не кем будет.
– А зря. У него перелом позвоночника был. Так он, вместо того чтобы слюни распускать, по пять часов ежедневно занимался. Придумал и разработал снаряды для себя, создал систему упражнений. И через несколько лет встал на ноги. Вот так! – закончил Шура с выдохом, но без победоносной торжественности, как это часто делают менторы.
«Несколько лет, – со злостью думал Лантаров, – не-ет, мне надо, чтобы я через пару месяцев уже сидел за рулем новой тачки, которая будет еще дороже потерянной. Чтобы бабло вернулось, и чтобы баб было немеряно!» Но шальная мысль тихо кольнула его в сердце: «А вдруг это все надолго?!» И опять все в низу живота и у ног показалось ему залитым цементом. Он судорожно вздохнул, как ребенок, который
Искоса Лантаров поглядел на соседа и изумился: как можно так быстро отключиться от мира, совершенно не замечать ничего вокруг? Действительно, Шура находился в это время где-то в другом, далеком, неведомом и, не исключено, занимательном мире, и Лантаров вдруг с оттенком досады позавидовал этому человеку, который с такой неимоверной легкостью совершал головокружительные прыжки во времени и в пространстве.
Лантарову ничего не оставалось делать, как осмотреть книжицу, что дал сосед. Ему бросилась в глаза выделенная ярким оранжевым цветом надпись: «Неизвестные силы в нас». Затем он с усилием прочитал название и имя автора: «Ханнес Линдеман. Система психофизического саморегулирования». «Не слова, а какая-то абракадабра, – подумал Лантаров с сожалением, – вряд ли такое осилишь». Он попробовал полистать, чтобы отыскать что-то интересное. Тщетно! Даже выделенные чьей-то рукой, обведенные цветным карандашом предложения не вызывали у него энтузиазма. Неподатливые буквы расплывались перед глазами, а механически прочитанные слова и предложения не вызывали живых картинок. «И как он может такое читать?!» – Лантаров в бессилии опустил книжицу.
«Но какие-то книжки я же читал, – в сердцах думал он, – ведь читать я, по меньшей мере, не разучился…» Его боль то нарастала, то отпускала, но мало-помалу он стал привыкать к ноющему состоянию избитого, почти безжизненного тела. Но в какой-то неуловимый момент кто-то милостиво распахнул клетку, и мысли стаей вырвались из неволи, тут же устремившись на неутомимых крыльях куда-то вдаль. И Лантаров с трепетом ощутил дыхание собственного прошлого – оно только местами казалось теплым и освобождалось кусками памяти, вырезанными с необъяснимой логикой, как будто кто-то щеткой очищал от налета ржавчины некогда загубленные пластины в его мозгу.
Из вневременных глубин на Лантарова смотрел испуганный и нервный, тщательно скрывающий неуверенность в себе подросток. Случалось, он был угнетен, когда мать с каким-то особым смаком умела мгновенно доводить себя до истерики при всякой его провинности, а потом так же, как по мановению волшебной палочки, успокаивалась и остывала. Ярость в ней странным образом сочеталась с леденящей отстраненностью, и после этих перепадов число проколов мальчика только увеличивалось.
Кирилл испытывал странное облегчение, когда матери не было дома. Не то чтобы он боялся ее, но всей надорванной душой ощущал нелюбовь, временами перерастающую в ненависть. В одиночестве мальчик наслаждался свободой, часами просиживал у телевизора или перелистывал картинки взрослых маминых журналов. Иногда его одолевала пытливость, а особо притягательным казался тайный материнский мир, упрятанный во внутренностях ее столика. Возможно, Кириллу не терпелось постичь этот мир, чтобы обрести тайный ключ к ее вечно затворенной душе.
Компенсацией мятежности у юного Лантарова стала скрытная, тихая, тщательно оберегаемая от постороннего взора шкодливость. Даже ругаться матом в школе ему казалось противоестественным, но он с усилием заставлял себя делать это лишь для того, чтобы не выделяться из группы сверстников. Курить он начал лет с двенадцати за углом школы, наигранно брызгая слюной сквозь зубы, с мнимой и дерзкой бравадой мальчишки, отчаянно играющего в закоренелого мужчину. Там же в особой, щекочущей нервы, атмосфере свободы обсуждались, разумеется, насыщенные адреналином новости: неожиданно налившиеся Наташкины груди, новые джинсы Андрюхи, пошлейшие анекдоты, досадный пропущенный мяч в ворота «Динамо» и возмутительный, павлиний прикид молодой учительницы истории Маргариты Алексеевны, который обнажал при ходьбе ее элегантные ножки до соблазнительной высоты. За углом школы нередко в воздухе повисал самый занимательный вопрос: а все ли женщины хотят этого?
Однажды в старой фарфоровой вазочке Кирилл случайно обнаружил заветный ключик от маминого столика и не удержался от осторожного осмотра. Он чувствовал себя не то удачливым археологом, добравшимся до тайн египетских фараонов, не то опытным разведчиком, вскрывшим планы неприятельского наступления. Исследуя все ящички с тщательностью детектива, он обратил внимание на скромную папочку. Сначала Кирилл принял содержимое за бухгалтерские отчеты, каких в ящиках стола было несметное количество. Сухие и неинтересные, пестрящие рядами непонятных цифр и обозначений, они укладывались с необыкновенной аккуратностью и в тщательном порядке, которому до фанатизма была предана его мать. Но эта папка пребывала совершенно в ином состоянии: находясь отдельно от стопок деловой бумаги, она привлекла внимание подростка подчеркнутой неприглядностью и чужеродностью. Оттуда, из глубин чьей-то болезненной фантазии, на поверхность сознания Кирилла вынырнул возмутительно похотливый доктор, отменный знаток тайных женских желаний. Работая не то в борделе, не то в каком-то мифическом заведении без названия, созданном для избранных миловидных существ с бархатистой кожей, этот доктор вел двойную жизнь, то и дело оказываясь замешанным в историях с порнографическим привкусом. Этот наглец проделывал с бедняжками такие невероятные и экзотические вещи, о существовании которых даже не подозревала разгулявшаяся, воспаленная фантазия подростка.
С момента знакомства с любвеобильным сатрапом тринадцатилетний юноша познал неотступную тень бытия: порок существует, и он находится где-то рядом. Его тело взбунтовалось, стало непослушным, картинные эпизоды разожгли едва осознаваемые желания. Но его эксперименты над собой на какое-то время были прерваны – мать, случайно заставшая тинейджера, просто взбесилась. Ее первые яростные угрозы перешли в хорошо продуманные запугивания – в течение нескольких месяцев Кирилл попросту боялся к себе прикоснуться. Но вскоре он преодолел страх – нестерпимое желание и любопытство взяли верх. Относиться к самому себе он стал с явной неприязнью, переходящей после разрядок в отвращение. И Лантаров нынешний, пребывающий на больничной койке, отчетливо вспомнил, что в то время он думал о себе предосудительно и в глубине запуганного, сдавленного внутреннего мира ожидал страшного, обещанного матерью возмездия или иного небесного наказания.
В школе Кирилл Лантаров был явно не свой в местной компании. Но и не отщепенец, благо для жестоких подростковых игр и самоутверждения существовали экземпляры и послабее. Кирилл охотно принимал участие в «опускании» менее проворных, потому что так автоматически повышался его личный статус.
В восьмом классе они дружно поиздевались над сентиментальным неразговорчивым мальчишкой с неестественно длинным носом, за который его прозвали Хоботом. Щуплого одноклассника легко схватили за руки-ноги и, притиснув вытянутое худое тело к металлическим прутьям забора, в мгновение ока подвесили на метровой высоте. Хобот, сжав челюсти и тяжело дыша, молчал; его широко расширенные аквамариновые зрачки пуговками вращались в орбитах глаз от испуга. Когда же мальчик ощутил безнадежность своего положения, по щекам его потекли тяжелые слезы горечи, которые он старался утаить от дико улюлюкающих и ржущих, как внезапно освобожденные мустанги, одноклассников. На следующий день, когда мать Хобота, несчастная женщина с большими влажными глазами, страстно вопрошала у всего класса, чем же ее сын вызвал такую неприязнь школьных товарищей, Кириллу стало жаль забитого паренька.
Минул еще год, и шалости юных обитателей террариума с вывеской «Школа» становились все круче. У особо опекаемых родителями детей, которых презрительно называли «задротами», теперь потихоньку выбивали деньги. Особенно впечатлительных девочек, не развивших склонность к нарочитой вульгарности, ради собственного утверждения опускали различными способами. Например, могли на школьной перемене, как они говорили, «принять роды». Это значило разложить визжащую девчонку на школьной парте в отсутствие учителя, непременно сопровождая гнусную сценку непристойными гримасами, выкриками, всеобщим обезьяньим ликованием и отнюдь не случайными прикосновениями к сокровенным местам. Кирилл никогда не был тут заводилой, хотя почти всегда оказывался где-то рядом, под рукой у главных хлыщей, авторов сценариев и необузданных фантазеров. Он не решался держать девчонку, незаметно поглаживая бедро, поднимаясь все выше, как это проделывали более смелые одноклассники. Он, конечно, улавливал появление эротических мотивов в хаотических школьных театрализациях, хотя и нарочито упрятанных, тщательно заретушированных и замаскированных. И если все они действовали подобно партизанам, исподтишка расшатывая и без того расползающуюся по швам систему нравственности, то Кирилл оставался наиболее искушенным в делах конспирации. Он научился дипломатичности и компромиссам, что не раз пригодилось ему во время разборок участников парада аномалий. Кирилл не на шутку опасался прямолинейных девчонок, сильных натур, способных одной резкой, вызывающе откровенной фразой изменить сценарий, недоработанный пугливыми, как свора одичавших собак, подростками. Феноменальные способности к моделированию «приколов» он демонстрировал крайне редко, исключительно для усиления авторитета. Он не умел, как Степка по прозвищу Слон, надувать ноздрей презерватив, срывая аплодисменты классной аудитории. Или снискать овации, подобно Кузе, Олегу Кузьменко, который мог часа полтора набивать мяч на ноге и колене, отчего прослыл лучшим футболистом школы. Но зато старался преподносить запоминающиеся вещи, выношенные плоды изощренной фантазии. Так, однажды он предложил экстравагантную шутку во время прогула одного из уроков целой группой молодчиков и их неизменных помощниц. Надо было изловчиться и постучать шваброй в окно на первом этаже, для чего потребовалась недюжинная сила Слона и отвага Ксюхи, одной из наиболее легких по весу девчонок. Степа Слон легко перевернул девочку и, крепко ухватив ее за ноги, опустил со второго этажа вниз головой. Она же, легковесная и бесстрашная, шваброй постучала в окно на первом этаже, где невыносимо строгая математичка, прозванная, как водится, Линейкой, проводила урок. Конечно, скандал потом был потрясающий, Кирилл же завоевал лавры удачливого сценариста, Слон получил законную славу силача, Ксюха – признание невероятной отваги и готовности к авантюрным поступкам. Все остались довольны.