Чистое и порочное
Шрифт:
Читатель сочтёт, что в этой главе, где то и дело мелькают женские пары, я уделяю мало внимания лихорадочным плотским утехам. Это в первую очередь объясняется тем, что сафический блуд неприемлем.
Нарекания, которые вызывают случайные сафо, женщины из ресторанов, дансингов, почтовых поездов и уличные проститутки, которые бросают вызов и смеются, вместо того чтобы испускать вздохи, всегда будут достаточно вялыми. Сумрак, которым тщательно окутывают объятия двух женщин, всегда будет недостаточно плотным, а молчание по этому поводу – слишком многозначительным. Так, и я улыбалась, вспоминая и описывая некоторые вольные проделки славной Амалии, которая грешила ради забавы, как следовало
Две страстно влюблённые женщины не могут избежать сладострастия или чувственности, более судорожной и острой, чем конвульсии. Из этой-то безоглядной невзыскательной чувственности, которая радуется, поймав на себе взгляд подруги, ощутив прикосновение её руки к своему плечу, и приходит в волнение от запаха тёплой травинки, затерявшейся в её волосах, из этих сладострастных примет её постоянного присутствия и привычки слагается верность, и они же служат оправданием верности. О дивная мимолётность дней, подобных свету лампы, отражённому в коридоре зеркал!
Возможно, именно эта разновидность любви, которую разные авторы считают оскорбительной для любви, не подвержена ходу времени и увяданию чувств при условии, что она руководствуется неуловимой твёрдостью, довольствуется малым, существует впотьмах, без цели, и вся её прелесть заключается в вере, столь сильной, что другая любовь не в состоянии ни оценить, ни понять её, а лишь завидует ей, столь сильной, что под сенью её благодати полвека пролетает как «а day of sweetly enjoyed retirement [23] ». Я воспроизвожу здесь слова, сотни раз срывавшиеся с кончика пера леди Элеоноры Батлер и зажатые между страниц её дневника, как сентиментальная ленточка.
23
один день сладостного уединения (англ.)
В мае 1778 года две английские девушки, принадлежавшие к валлийской аристократии, сделали свой выбор: они убежали из дома и укрылись вдвоём, питая друг к другу нежное чувство, в одной из деревушек провинции Уэльс, где прожили пятьдесят три года. Когда старшая из них умерла, ей было девяносто лет. В 1825 году сэр Вальтер Скотт посещает тех, кого называли «дамами из Лэнгольна». Его пасынок берёт на себя смелость поведать нам, что они были «нелепыми». Однако в 1828 году князь Паклер Маскау, признавая, что старомодная одежда придаёт им странный вид, подчёркивает присущую им «приятную непринуждённость и светскость былых времён, учтивую без притворства», которая облагораживает двух старых дев. Нам известно, что они говорили на правильном французском языке и вдобавок были любезными, естественными и отличались изысканнейшими манерами…
Я располагаю лишь репродукцией не слишком удачного портрета, написанного в конце их жизни. Старшая, леди Элеонора Батлер, кажется ниже ростом. Она изображена лицом к зрителю, в тесном чёрном платье с коротким узким лифом и широкой юбкой, покрой которого выдаёт работу сельского портного. Из-под двух накладных юбок, на которых лежит левая рука позирующей женщины, выглядывает белая нижняя юбка и туфли без каблуков с тупыми носками. Галстук из набивного батиста прикрывает морщинистую шею. Наряд мисс Сары Понсанби не отличается от костюма леди Элеоноры, и головы двух подруг увенчаны одинаковыми массивными цилиндрами, этакими вёдрами с изогнутыми полями. Картина не лишена неизбежной бутафории, как-то: обрамления скал, фонтана в виде часовни для крещения, готической аркады и белой левретки, забавно стоящей на тонких задних лапках.
Мне бы хотелось увидеть юные лица двух упрямых подруг, лица, озарённые обоюдной верой. Но в моём распоряжении лишь летопись их жизни, в которой я разобралась не без труда, медленно читая текст первоисточника.
Их бегство вызвало страшный скандал. Когда страсти улеглись, знаки дружбы и уважения полетели «девам из Лэнгольна» со всех сторон; они никогда не испытывали недостатка в «знатных» – леди Элеонора употребляет французское слово – посетителях.
Госпожа де Жанлис [24] сообщает, что «и та, и другая отличались благороднейшей учтивостью и просвещённейшим умом». После такого начала она проявляет откровенное непонимание и принимается жалеть «безрассудных жертв опаснейшей экзальтации ума и чувств. С таким состоянием и такими задатками они навеки приковали себя к этой горе!.. В глазах светского общества даже участь кармелиток, вероятно, заслуживает меньшего сожаления!..»
24
Стефани Фелисите дю Кре де Сент-Обен, графиня де Жанлис (1746–1830) – французская аристократка, писательница, автор многих художественных и педагогических сочинений.
Я оставляю госпожу де Жанлис проливать «потоки слёз» в соответствии с литературной модой своей эпохи и обращаюсь к князю Паклеру Маскау, мнение которого вызывает у меня больше доверия. Он пишет:
«Ничто не вызывает у почтенных дам интереса, за исключением их коттеджа. По правде говоря, их дом преподносит подлинные сокровища: обширную, тщательно подобранную библиотеку, восхитительный вид из окон и дивное местоположение… Размеренная спокойная жизнь и безупречная дружба – таково их достояние…»
Их радовало то, что они умрут «в почёте». Преклонный возраст никогда не избавится от этой слабости; следует также учесть, что обе подруги были англичанками и принадлежали к благородному обществу, но, возвращаясь на полвека назад, они находили в истоках своего благополучия ещё теплившиеся воспоминания о романтической ночи первого побега, когда они, не помня себя, мчались по горным дорогам с окровавленными ногами в «терновых башмаках»… Затем они провели две ночи под открытым небом, в заброшенном гумне. Сара, дрожащая от холода, даже в объятиях покровительственных рук… ужас… усиливающийся жар… приближение преследователей, которых навёл на их след лай маленькой собачонки Сары…
Начитавшись романов, девушки выпрыгнули в окно, хотя могли спокойно выйти в открытую дверь. Они вели тайную переписку, подкупали служанок; перед побегом они захватили с собой огнестрельное оружие, не зная, как с ним обращаться, и ускакали верхом, хотя до этого никогда не сидели в седле… Из всех этих ухищрений, игр, драм и детских слёз вырастает исключительное чувство, которое тянется ввысь, как несгибаемый цветок ириса, качающийся на зелёной пике своего стебля.
Младшая из беглянок, Сара Понсанби, которую схватили и вернули домой после первого побега, едва не умирает от воспаления лёгких. В бреду она заявляет, что не откажется от своего решения, и беспрестанно призывает подругу.
Элеонора, девушка «крутого нрава», не кричит и не плачет, а убегает по ночам к умирающей Саре, прячется и живёт у неё в стенном шкафу. Чего они, в сущности, добиваются? Почти ничего и всего, а именно: жить вместе. В конце концов, когда оба семейства, которые не понимают ни бельмеса в этом безумии, в этой безудержной и безгрешной страсти, сдаются, обе девушки внезапно снова становятся кроткими, как ручные голубки. Обосновавшись в укрощённой и стонущей семье Понсанби, они невозмутимо, с ангельской жестокостью готовятся ко второму побегу.