Чистота
Шрифт:
Доктор лишь отмахивается.
– Если, конечно, мой дорогой инженер, вы не передумали завещать мне вашу замечательную голову.
В сгустившихся сумерках Жан-Батист возвращается с кладбища, но вдруг, до этого скрытый тенью кладбищенской стены, вперед выступает мальчик и останавливается поперек дороги. Это немой, который помогал переносить сундук в ту ночь, когда инженер вселялся в дом Моннаров. Мальчик протягивает руку, и сначала Жан-Батисту кажется, что он что-то хочет, что он научился просить милостыню, но в руке мальчика что-то лежит, это сложенный квадратиком листок бумаги. Если выйти на середину улицы, будет достаточно света, чтобы прочитать записку. Она очень короткая: «Я приду, если вы не передумали».
Ему нечем написать ответ. Он спрашивает:
– Ты умеешь объясняться знаками? Можешь показать так, чтобы тебя поняли?
Мальчик
– Тогда иди к той женщине, что дала тебе записку. Скажи, чтобы приходила завтра. В три часа дня. А теперь покажи, как ты это передашь.
Мальчик показывает. Как будто все абсолютно ясно. Он дает немому монетку.
– Иди, – велит он. – И найди ее сегодня же.
Глава 9
По пути к дому и потом, поднимаясь вверх по лестнице к себе в комнату, он чувствует себя самым счастливым человеком в Париже. Свечу он не зажигает – сидит на кровати в прохладной полутьме, словно скрытый в пурпурной сердцевине цветка. Как все просто! И какие же мы все безумцы, когда превращаем свою жизнь в муку! Как будто хотим быть несчастными или боимся, что исполнение желаний разорвет нас на части! Но тут же – привычный рефлекс – он принимается исследовать свои чувства, называть их составляющие, стараться понять, что за механизм у этой новой радости, потом ложится на кровать, тихонько смеясь, и так, смеясь, почти засыпает, но вдруг снова садится, выпрямившись, в постели, и вновь все представляется ему сомнительным. Что именно она хотела сказать этой запиской? Не было ли там двусмысленности? Может, он не так ее понял, он, для кого слова стали такими ненадежными слугами? А потом еще послал с ответом немого, хотя, будь Жан-Батист капельку разумнее и терпеливее, можно было привести мальчишку в дом и написать все ясно и понятно!
Он встает, меряет шагами свое небольшое жилище, останавливается у двери, смотрит на комнату, в которой теперь все предметы различимы лишь по их слабым очертаниям, и понимает, что если Элоиза придет завтра (но почему именно в три часа?), они никак не смогут здесь находиться, жить здесь, провести вместе хотя бы одну ночь.
Он крадучись спускается по лестнице, минует дверь столовой, зажигает свечу у стола в холле и возвращается – перепрыгивая через ступеньку – на второй этаж. Остановившись у комнаты Зигетты, ловит себя на том, что начал было прислушиваться под дверью, шепотом сам себя ругает и, открыв дверь, входит в комнату.
Он не был тут с того вечера, когда приходил взглянуть, как выглядят забывшие себя девицы, и обнаружил и девицу, и комнату в полнейшем беспорядке. Сейчас комната более или менее прибрана, в застоявшемся воздухе, правда, немного чувствуется сырость, но это дело поправимое. Он поднимает свечу, осматривает крашеный гардероб, камин, туалетный столик с овальным зеркалом (в котором теперь мерцает огонек его свечи), кровать, достаточно широкую, чтобы там поместились двое. Остался ли тут запах Зигетты? Он не знает, не чувствует. Подходит к окну, еще не закрытому ставнями, открывает его, ощущает, как вечерний воздух обдувает пальцы. Приступ сомнений уже миновал, а вместе с ним и головокружение, и чудесные минуты пронзительной радости. Он голоден. Ужасно голоден. Он спускается вниз к ужину. Моннары уже закончили есть суп, но супница еще на столе. Пришла пора сказать им, мадам и месье, каковы его планы и кто завтра – если знаки немого мальчика будут поняты правильно – поселится у них в доме. Ложкой заливая суп в рот, он пытается найти какой-нибудь изящный и убедительный способ выразить эту мысль, но, не успев заговорить, неожиданно начинает смеяться. Суп тоненьким коричневым ручейком стекает с губ назад в тарелку. Он вытирает рот, откашливается. Просит прощения.
Первые утренние лучи. Он надевает черный кафтан и идет разыскивать Мари, которую в конце концов обнаруживает в кухне. Та стоит, нагнувшись, у кухонного стола и держит в зубах кусочек вареного мяса – чтобы кот подпрыгнул и схватил.
– Мы играем, – объясняет она.
Жан-Батист кивает и спрашивает, не могла бы она собрать все вещи Зигетты, всех ее фарфоровых пастушек, все любительские акварельки, ракушки, раскрашенные наперстки, расписные веера и прочее и перенести из ее комнаты в его, где все это за ненадобностью можно покамест удобно сложить.
– Зачем? – спрашивает Мари.
– Мне она понадобится.
– Ее комната?
– Да.
– Вам?
– Мне. Да. Мне и… еще одному человеку. Женщине.
– Женщине?
– Она будет жить со мной.
– Женщина?
– Да. Женщина. А что в этом удивительного?
– Она ваша жена?
– Мы… договорились. Между собой. Разве мужчины и женщины из предместья Сент-Антуан, живя вместе, непременно состоят в браке?
– Нет.
– Ну, вот и мы тоже.
– Значит, вы хотите, чтобы я прислуживала и вам, – говорит она, – и ей.
– Я буду тебе доплачивать. В полтора раза больше, чем тебе платит месье Моннар.
– Когда она приезжает?
– Думаю, сегодня. Может быть, днем.
– Так вы заплатите мне сегодня?
– Дам кое-что, когда будет готова комната. У тебя найдется время, свободное от других… обязанностей?
Она кивает, улыбается ему лукаво и возбужденно. Во время разговора кот не сводит глаз со рта служанки.
В два часа, наврав Лекёру с три короба о том, что ему якобы надо идти к ювелиру на Рю-Сент-Оноре, дабы попытаться раздобыть дополнительные средства, Жан-Батист возвращается к себе. Зайдя в комнату Зигетты, с облегчением обнаруживает открытый пустой гардероб, туалетный столик, на котором не осталось ни булавки, и голые стены. Умница Мари! Надо будет не скупиться – дать ей столько, чтобы хватило на хорошее новое платье, пусть покажет себя во всей красе, когда приедет домой, если у нее есть дом или место, которое можно назвать домом.
Поменяла ли она постельное белье? Он стаскивает покрывало, рассматривает подушку: нет ли на ней светлых волосков, потом почему-то вдруг заглядывает под кровать, находит там какой-то небольшой изящный предмет. Вытаскивает его и вертит в руках. Фиолетовый атлас. Нечто из фиолетового атласа, зашнурованное фиолетовой ленточкой. Вроде туфли, мягкое, похожее на туфлю… Какая разница, как это называется! Сейчас на это нет времени. Он складывает предмет пополам и сует в карман. Присаживается на край кровати, но тут же вскакивает и идет к окошку, высовывается, смотрит, нахмурившись, на улицу, бормочет себе под нос какую-то поговорку про женщин и пунктуальность, снова возвращается к кровати, потом подходит к зеркалу, рассматривает, оскалившись, свои зубы, вынимает часы, видит, что до назначенного времени надо ждать еще пятнадцать минут, снова садится на кровать, глядит на приставшую к башмакам грязь, кладбищенскую грязь, возможно, перегной того, что когда-то было мужчинами и женщинами, и неожиданно задумывается о гильотеновой Шарлотте, о сохранившейся покойнице с длинными ресницами, торчащими из серых впалых век, похожих на древние монеты. С чего это она вдруг пришла ему на ум? Неужели нельзя забыть о мертвецах хоть на час-другой? Раньше он никогда не думал о покойниках, ну, разве что об отце…
И что это за старая рожа уставилась на него из окна с противоположной стороны улицы? Так, значит, ты решил подглядывать? Очень хорошо. Жан-Батист встает, складывает руки на груди и тоже глядит на человека, насмешливо улыбаясь, пока не начинает подозревать, что перед ним вовсе не лицо, а что-то висящее, может, даже это тусклый отсвет небольшого зеркала, но тут слышит резвую рысь лошадей, ритмичный стук подскакивающих на мостовой колес. У наемных экипажей свой звук, и это точно наемный экипаж. Он бросается к окну, смотрит вниз, видит, как экипаж останавливается у дома, как старый извозчик плавно соскальзывает с козел и подходит к дверце, собираясь ее открыть. Через мгновение он уже видит голову Элоизы, самую макушку.
– Вот так, – говорит он. И его голос в теперешней пустоте комнаты отзывается актерскими нотами – такими же лживыми и странными, как у актеров. Жан-Батист стремглав несется по лестнице, его башмаки грохочут по деревянным ступенькам. Из гостиной выскакивает мадам Моннар и останавливается на лестничной площадке, ломая руки.
– У нас что, пожар? – кричит она пробегающему мимо инженеру. – Месье! Месье!
Глава 10
Их первые совместные часы полны такой болезненной неловкости, что каждый неизбежно приходит к выводу, что они совершили серьезную ошибку. Он слишком много говорит, потом молчит почти полчаса. Она сидит на стуле у туалетного столика, и ей на плечи падает солнечный свет. Его мучает мысль, что вдруг каким-то непонятным образом она может оказаться не такой красивой, какой представлялась ему во время их встреч на улице. На ней белое платье, вышитое красными и розовыми цветами. Идет ли оно ей? У нее на груди, у шеи, небольшая отметинка, пятнышко, которое она попыталась скрыть под слоем пудры. Она заводит разговор о том о сем, так что становится ясно: она его жалеет. Вежливо справляется о работе. Работе! Он не многим лучше похитителя трупов. А ему, выходит, надо спросить о ее работе?