Чижик – пыжик
Шрифт:
При слове блатные все трое посмотрели на меня, Яра даже оставил в покое нос, с которого вытирал кровь тыльной стороной ладони. Если я сейчас не докажу, что такой же блатной, как они, придется идти на поклон к отрядному. Не могли они отдать власть в отряде фраеру, студенту-интеллигенту.
— Есть кто-нибудь из Жлобограда?
— Ну, я, — ответил Чиля.
— А где жил?
Он назвал Нахаловку.
— Что-то я не встречал тебя там.
— И я тебя, — произнес он.
— Вэку знаешь?
— Скажешь! — подтвердил Чиля. — Он год назад — прошлым летом, да? — поднялся от нас на взросляк. Вот бы кто с тобой помахался!
—
— Я на Нахаловке всех знаю, — упрямо повторил Чиля.
— Разве я говорю, что жил там?! Я на Нахоловку в гости ходил. К Вэке, к Таньке Беззубой…
И тут на лбу Чили собралось столько морщин, сколько его мозгам не хватает извилин. Помучил он лоб и выдал с сомнением:
— А ты не Чижик-пыжик?
— Ну, наконец-то!
Он шлепнул себя по лбу ладонью, видимо, чтобы разровнять морщины:
— Бля! А я думаю, где тебя раньше видел?! Правда, я тогда совсем еще сопляком был…
Он и сейчас был сопляком, шестнадцатый шел, хотя выглядел не меньше, чем на восемнадцать. Но это не важно. Главное, что знал меня по воле как своего парня, кореша Вэки, который здесь сумел поставить себя.
— Тогда другой базар, — произнес Яра. Ему самому хотелось разобраться по мирному и не сплоховать, не показать, что испугался меня. — Надо это дело обмыть. Боксер, распорядись, чтобы чифирь подогнали. — Он развел руками. — Пока больше нечем угостить. Была водяра, как раз в тот день, когда ты…
В каптерку ввалилась вся его гвардия — захлопала пизда в ладоши, когда музыка ушла. Видимо, шныренок ожидал, что я разделаюсь с Ярой и сразу выйду. Я не появился — и он подстраховался. Шобла удивленно смотрела на своего вожака, который, улыбаясь, сидел со мной за столом.
— Он, оказывается, свой, — сообщил им Яра. — Кореш Вэки.
Еще минут через пять в каптерку влетел отрядный — шныренок подстраховался еще раз. Болячка теперь была у Геращенко на нижней губе. Он тупо уставился на кружки с чифирем. Едим-пьем вместе, значит, все свои, блатные. Отрядный перевел взгляд на меня, пытаясь сообразить, за какие такие заслуги братва приняла меня. Так и не скоцал. Потом ему настучат. Но это будет позже. А в тот момент он взял ближнюю кружку, понюхал, заранее зная, что это чифирь, приебаться не к чему, и рявкнул на полную свою громкость:
— А ну, марш на строевые занятия!
Утка сера в море села, А потом закрякала. Я миленку на хуй села, А потом заплакала.Ира сидит боком ко мне, закручивает волосы узлом на затылке. Выбритая подмышка словно бы припорошена серой пылью. Тяжелая грудь с пожухшим соском колышется мягко, томно. Зато волосы на лобке торчат боевито, ищут, кого боднуть. Утром встанешь, сиськи набок, вся пизда взъерошена. Сейчас правда, не утро, а вторая половина дня, самое начало вечера. Ирина, почувствовав мой взгляд, поворачивается и спрашивает, наставив сиськи, как гранатометы:
— Поедем поужинаем?
Под глазами у нее темные, набрякшие полукружья, а веки красные и припухшие. Полукружья — это от ебли, а ревела — до того.
— Поедем, — отвечаю лениво.
— В наш ресторан?
— В ваш.
Особого желания сидеть в компании ее нудных и бестолковых приятелей у меня нет. Просто частично компенсирую ей ущерб. Полчаса назад я сломал у нее стерженек. Это опора, помогающая бабе стоять по жизни. Пока не встретит мужика, на котором с радостью повиснет. При условии, что он сломает этот стерженек. Баба будет защищаться до последнего, скорее даст себя изнасиловать. Бросят ее — с целым стерженьком выстоит, а со сломанным окажется в грязи: по рукам пойдет, запьет или сядет на иглу. Со временем перелом срастется и станет тверже, чем был, и еще труднее будет сломать. Но сделать это надо обязательно, иначе сломает тебя. И тогда тебе прийдется висеть на ней. Я висеть не умею. Мне нравится ломать бабе все, от целяка до стерженька. И даже прическу, хотя именно ее французы трогать не рекомендуют. Она и была поводом для ломки. Впрочем, повод не важен. Главное, чтобы ты был неправ, но заставил сделать по-своему. На полученную от меня капусту Ира сходила в парикмахерскую, где из нее сделали пародию на овцу. Когда не хватает извилин внутри, их делают снаружи. Хотел я у нее спросить: луку поела или так охуела?! И еще потребовала, чтобы я прыгал и визжал от восторга. Это разозлило меня не меньше, чем прическа.
— Иди в ванную и уничтожь это безобразие, — сказал я голосом, словно вынутым из морозильника.
— Ты пошутил, да?! — Ира весело вертелась перед зеркалом. — Мне она очень идет!
— С таким причесоном ты выглядишь глупее овцы, на которую стараешься походить. Быстро в ванную!
До нее, наконец, дошло, что я не шучу.
— Тебе не нравится? — спросило само огорчение.
— Нет.
— Ты просто не привык. Вот увидишь, когда я надену вечернее платье…
— Хоть фуфайку! Но этой прически чтоб не было!
Больше я ничего не говорил в течении тех минут пятнадцати, пока она уговаривала меня, нажимая по очереди на все эмоции. Когда добралась до угроз, я взял ее за руку и потащил в коридор, чтоб не ебала клопа, он и так красный.
— Мотай домой и ходи там, какая хочешь, — сказал я, открывая дверь. — С этой прической ко мне не приезжай.
На самом деле выбор ей надо было делать между мной и своим стерженьком. Выбирать — это бабам, как веслом по пизде. Жаба их давит, жалко терять и то, и другое. Ира заревела, предоставив решать мне.
Я закрыл входную дверь и открыл в ванную. Засунув кучерявую голову под струю теплой воды, подержал минут пять. Вот и все — стерженек сломан. Теперь я для нее не только первый, но и единственный.
Как ни странно, после водных процедур мы довольно бурно поеблись. Последнее время я начал подутихать к Ирке, а после размолвки появилась такая же, если не большая, острота, как в первый раз. Даже пизда мне показалась уже, чем была ночью. И намного горячее.
Теперь в Ириной красивой голове отложится практический опыт: даже если мужчина неправ, все равно потом ей будет приятно.
Что она и демонстрирует, семеня в ванную со счастливой улыбкой на личике. Над ягодицами у нее ямочки, которые как бы подпрыгивают при ходьбе. Ножки стройные, точеные. Непонятна ее любовь к длинным юбкам и платьям. Раньше я считал, что такая одежда — удел кривоногих. Она уже не стесняется расхаживать передо мной голяком. Значит, поверила в свое тело, что для баб — и в себя.
В кабак она рвалась, чтобы похвастать перед Галкой, какая я скотина. В парикмахерскую они вдвоем ходили, подружка тоже за овцу канает. Но этой идет, подчеркивает ее беспросветную глупость. Глаза у нее стали по полтиннику, когда увидела прическу Иры.