Чочара
Шрифт:
– Ходят слухи, что в город сбросят парашютистов, которые будут ходить по домам и безобразничать.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Будут забирать вещи и женщин. Тогда я сказала:
– Хотелось бы мне посмотреть, у кого хватит смелости дотронуться до меня!
Чей-то мужской голос насмешливо ответил в темноте:
– Тебя, может, и не тронут, потому что ты слишком стара, а вот дочку твою еще как тронут.
Это был Проетти, пекарь, человек грубый и невоздержанный на язык, я его терпеть не могла. Я ответила ему:
– Не трепи языком... Мне тридцать пять лет, а когда я вышла замуж, мне было шестнадцать, многие и теперь хотели бы жениться на мне, вот только я-то не хочу!
– Э, стара басня про лисицу и виноград,- ответил он.
Тогда я совсем рассвирепела и сказала ему:
– Ты лучше заботься о своей потаскушке-жене, которая наставляет тебе рога и без парашютистов. Воображаю, что будет она выделывать, когда в городе появятся парашютисты!
Я думала, что жена его в деревне, были они из Сутри, и я видела, как она уезжала несколько дней назад, но оказалось, что она тоже была в убежищ, в темноте я не заметила ее, но сейчас же услышала ее крик:
– Сама ты потаскушка, грязная уродина, подлая баба!
Она схватила за волосы Розетту, думая, что это я, Розетта кричала, а та знай ее била. Тогда я бросилась на нее, и мы обе покатились по полу, нанося друг другу удары и таская за волосы; все вокруг кричали, Розетта плакала и звала на помощь. Нас разняли несколько человек, но и им досталось от нас; в тот момент, когда нас разнимали, завыла сирена, возвещая конец тревоги, зажегся свет, и мы оказались друг против друга, растрепанные и задыхающиеся, а у тех, кто держал нас за руки, были исцарапаны лица и растрепаны волосы. В углу рыдала Розетта.
В тот вечер мы рано легли спать, до ужина так и не прикоснулись, он простоял на столе всю ночь до самого утра. Розетта прижалась ко мне, чего она не делала с тех пор, как была совсем маленькая. Я спросила ее:
– Ты все еще боишься? Она ответила:
– Нет, я не боюсь, но ты скажи мне, мама, правда, что парашютисты делают такие вещи с женщинами?
А я ей:
– Не слушай ты этого дурака, он сам не знает, что говорит.
– Но это правда?
– не унималась она, и я ей опять:
– Нет, неправда... А потом, мы уезжаем завтра в деревню, там с нами ничего не случится. Спи спокойно.
Она помолчала немного, потом опять спросила:
– Для того чтобы мы могли вернуться домой, кто должен победить: немцы или англичане?
Я растерялась, потому что - как я уже говорила - газет я никогда не читала и не интересовалась, как идет война. Я сказала ей:
– Не знаю я, что они там выдумывают, знаю только, что все они сукины дети - и англичане, и немцы... А воюют они, не спросившись у нас, у простых людей. Я одно могу тебе сказать: для нас важно, чтобы кто-нибудь победил по-настоящему, как следует, и кончилась война, а кто - англичане или немцы - все равно, лишь бы кто-нибудь был сильнее всех.
Но Розетта продолжала настаивать:
– Все говорят, что немцы плохие, а что они сделали плохого, мама?
На это я ей ответила:
– Вот то они и сделали, что пришли к нам, вместо того чтобы сидеть у себя дома... Поэтому люди и терпеть их не могут.
– А там, куда мы едем, немцы или англичане?
– опять спросила она.
Я не знала, что ей на это ответить, и сказала:
– Там нет ни немцев, ни англичан... Там поля, коровы, крестьяне, и нам там будет хорошо. А сейчас спи.
Розетта больше ничего не сказала, она только еще ближе прижалась ко мне, и через некоторое время я решила, что она спит.
Какая это была ужасная ночь! Я все время просыпалась; Розетта, наверно, тоже всю ночь не сомкнула глаз, хотя и притворялась спящей, чтобы не беспокоить меня. Иногда мне казалось, что я просыпаюсь, а между тем я спала и видела во сне, что просыпаюсь, или, наоборот, я думала, что сплю, а на самом деле не спала, но от усталости и от нервов мне казалось, что я сплю. Христос в саду ночью, ожидая Иуду, не выстрадал столько, сколько выстрадала я за одну эту ночь. Как подумаю, что я оставляю дом, в котором прожила столько лет, сердце сжимается. А то вдруг я начинала бояться, что наш поезд могут обстрелять из пулемета или что поездов вообще больше не будет: ведь говорили, что со дня на день Рим может быть отрезан. Я боялась за Розетту, думала о том, какое это несчастье, что мой муж был таким никчемным человеком и умер, оставив нас, двух женщин, одних на свете, а ведь, известное дело, женщины без мужчины, который руководил бы ими и защищал их, похожи на слепых, бредущих вперед, не видя ничего и не понимая, где они находятся.
Один раз (не знаю, в котором часу это было) я услыхала на улице стрельбу - стреляли каждую ночь, как в тире,- но Розетта проснулась и спросила:
– Что случилось, мама? Я ответила ей:
– Ничего, ничего... опять эти сукины дети развлекаются Чтоб они все перестреляли друг друга!
В другой раз мимо самого дома проехала целая колонна грузовиков, весь дом дрожал, а грузовикам, казалось, и конца не будет; после того как они проехали, вдруг опять послышался невообразимый грохот: оказывается, это отстал один грузовик. Я обняла Розетту, а она прижималась головой к моей груди, и я вспомнила, как кормила ее грудью, когда она была совсем маленькая; молока у меня было очень много, как у всех женщин Чочарии, лучших кормилиц во всем Лацио. Розетта сосала мое молоко и хорошела с каждым днем, пока не стала настоящей красавицей, так что люди на улице останавливались, чтобы посмотреть на нее; и я вдруг подумала, что лучше бы она вовсе не родилась на свет, чем жить в вечных заботах, тревоге и страхе. Но потом я сказала себе, что такие мысли приходят только ночью и это грешно, перекрестилась в темноте и помолилась Христу и мадонне, чтобы они защитили нас. За стеной, где жила семья, устроившая из уборной курятник, пропел петух, я подумала, что скоро рассвет, и с этой мыслью заснула.
Меня разбудил неистовый звонок у двери, казалось, что кто-то звонит уже давно. Я поднялась в темноте и пошла в переднюю: это оказался Джованни; я открыла ему, и он вошел, говоря:
– Ну и спите же вы! Я уже целый час звоню.
Я была в одной рубашке, надо сказать, что грудь у меня и сейчас еще крепкая, я даже не ношу лифчика, а тогда она была еще лучше, тяжелая, но не отвислая, соски торчали, поднимая рубашку, и я сразу заметила, что он смотрит на мою грудь и глаза его горят, как два раскаленных угля. Поняв, что он собирается схватить меня за грудь, я тотчас сказала ему, отступая назад:
– Нет, Джованни, нет... Для меня ты больше не существуешь, ты должен забыть то, что случилось. Если бы ты не был женат, я вышла бы за тебя замуж, но ты женат, и между нами больше не должно быть ничего.
Он не ответил ни да, ни нет, но я видела, что он делает над собой страшное усилие, чтобы взять себя в руки Наконец, ему это удалось, и он сказал обычным голосом:
– Ты права... Но будем надеяться, что эта мерзавка, моя жена, умрет во время войны, и когда ты вернешься, я буду вдовцом и мы поженимся... Столько людей умирает от бомбежки, почему бы не умереть и ей?