Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Пастернак Борис Леонидович

3

Эмигрант

Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами, Дамами, Думами, Не слюбившись с Вами, не сбившись с вами Неким — Шуманом пронося под полой весну: Выше! из виду! Соловьиным тремоло на весу — Некий – избранный. Боязливейший, ибо взяв на дыб — Ноги лижете! Заблудившийся между грыж и глыб Бог в блудилище! Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь Не отвыкший… Виселиц Не принявший… В рвани валют и виз Веги – выходец. 9 нов. февраля

(NB! После «неким» – задержка дыхания – и: Шуманом.)

4

Выше! Выше! Лови – летчицу! Не спросившись лозы отческой — Нереидою по – лощется, Нереидою в ла – зурь! Лира!

Лира! Хвалынь синяя! Полыхание крыл в скинии! Над мотыками и спинами Полыхание двух бурь! Муза! Муза! Да как смеешь ты? Только узел фаты веющей! Или ветер страниц – шелестом О страницы – и смыв, взмыл… И покамест – счета – кипами, И покамест – сердца – хрипами Закипание – до – кипени Двух вспененных – крепись! – крыл. Так, над вашей игрой крупною, (Между трупами – и – куклами!) Не общупана, не куплена, Полыхая и пля – ша — Шестикрылая, ра – душная, Между мнимыми – ниц! – сущая, Не задушена вашими тушами Ду – ша! 10 нов. февраля

5

Из недр – и на ветвь… рысями! Из недр – и на ветр… свистами! Гусиным пером писаны? Да это ж стрела скифская! Крутого крыла грифова Последняя зга – Скифия! Сосед, не спеши! Нечего Спешить, коли час – тысячный… Разменной стрелой встречною Когда-нибудь там – спишемся… Вели – кая – и – тихая Меж мной и тобой – Скифия… И спи, молодой, смутный мой Сириец, стрелу смертную Кимвалами и лютнями Глуша… Не ушам смертного (Единожды в век слышимый) Эпический бег – Скифии! 11 нов. февраля

6

Колыбельная

Как по синей по степи Да из звездного ковша Да на лоб тебе да… – Спи, Синь подушками глуша. Дыши да не дунь, Гляди да не глянь. Волынь-криволунь, Хвалынь-колывань. Как по льстивой по трости, Росным бисером плеща, Заработают персты… (Шаг – подушками глуша:) Лежи – да не двинь, Дрожи – да не грянь. Волынь-перелынь, Хвалынь-завирань. Как из моря из Каспий — ского – синего плаща, Стрела свистнула да… (спи, Кровь – подушками глуша…) Лови – да не тронь, Тони – да не кань. Волынь-перезвонь, Хвалынь-целовань. 13 нов. февраля

7

Богиня Иштар

(Луны и Войны. Ее, по словам Персов, чтили Скифы.) От стрел и от чар, От гнезд и от нор, Богиня Иштар, Храни мой шатер: Братьев, сестер. Руды моей вар, Вражды моей чан, Богиня Иштар, Храни мой колчан… (Взял меня – хан!) Чтоб не жил кто стар Чтоб не жил кто хвор Богиня Иштар Храни мой костер (Пламень востер!) Чтоб не жил кто стар Чтоб не жил кто зол Богиня Иштар Храни мой котел (Зарев и смол!) Чтоб не жил – кто стар, Чтоб нежил – кто юн! Богиня Иштар Стреми мой табун В тридевять лун! 14 нов. февраля

8

Лютня

Лютня! Безумица! Каждый раз, Царского беса вспугивая: – «Перед Саулом-Царем кичась…» (Да не струна ж – а судорога!) Лютня! Ослушница! Каждый час, Струны стрелой натягивая: – «Перед Саулом-Царем кичась — Не заиграться б с аггелами!» Горе! Как рыбарь какой стою Перед пустой жемчужницею. Это же оловом соловью Глотку залить… да хуже еще: Это – бессмертную душу – в пах Первому добру молодцу… Это – но хуже, чем в кровь и в прах: Это – срываться с голосу! И

сорвалась же! – Иди, будь здрав, Бедный Давид… – Есть пригороды! Перед Саулом-Царем играв С аггелами – не игрывала! 14 февраля

9

Азраил

I От руки моей не взыгрывал, На груди моей – не всплакивал… Непреложней и незыблемей Опрокинутого факела: Над душой моей – в изглавии, Над страдой моей – в изножии… (От руки моей не вздрагивал, — Не твоей рукой – низложена!) Азраил! В ночах без месяца И без звезд – дороги скошены. В этот час тяжело-весящий Я тебе не буду ношею… Азраил! В ночах без выходов И без звезд: личины сорваны! В этот час тяжело-дышущий Я тебе не буду прорвою… А потом – перстом – как факелом Напиши в рассветных серостях О жене, что назвала тебя Азраилом – вместо Эроса. II (последнее) Оперением зим Овевающий шаг наш валок — Херувим Марий годовалых! В шестикнижие крыл Окунающий лик как в воду — Гавриил — Жених безбородый! И над трепетом жил, И над лепетом уст виновных: Азраил — Последний любовник. 17 нов. февраля 1923 г. М.Ц.

Письмо 14

<ок. 20 марта 1923 г.>

Пастернак – Цветаевой

Дорогая Марина Ивановна.

Вы видели, Вы слышали это? Призовите на помощь Ваше родное воображенье и представьте себе жизнь со всеми ее странностями и непорядками. Осмотритесь в этом представленьи: в нем найдите объясненье моего сдержанного величанья Вас и дикого этого запозданья. Увы, даже и это письмо преждевременно и пронесено тайком, под полою. В чем же дело? Пройдет время, которое не будет принадлежать ни мне, ни Вам, пока станет ясно моей милой, терзающейся жене, что мои слова о себе и о Вас не лживы, не подложны и не ребячливо-простодушны. Пока она увидит воочию, что та высокая и взаимно возвышающая дружба, о которой я говорил ей со всею горячностью, действительно горяча и действительно дружба, и ни в чем не встречаясь с этой жизнью, ее знает и ее любит издали, и ей зла не желает, и во всем с ней разминаясь и ничем ей не угрожая, разминовеньем этим ей никакой обиды не наносит. Это роковая незадача, что мы не встретились втроем. Тогда от этой низкой тяжбы избавлены были бы все трое. Я уверен, она полюбила бы Вас так же, как Ваши книги, в восхищеньи которыми мы с нею сходимся без тягостностей и недоразумений. Как рассказать мне ей то, что нас с вами связало, когда даже и Вам мне этого не выразить, ибо единственным выраженьем этого будет ближайшая наша жизнь в ее труде, в ее сосредоточенной тишине и в той силе, которую я единственно силою-то и почитаю и которая предшествует размерам и их творит и зарождает, которая равна быть может точке и, дыша, отепляет своею умною нежностью безмерную вселенную, развернутую, раскинутую и сдерживаемую ее теплом. Что сказать мне Вам обо всем этом, если уже и сейчас возможность писать Вам или «взяться с Вами за дело» (в чем мне пока отказано) я заменяю чтеньем Толстого, ну хотя бы Воскресенья, что под рукой сейчас у меня. Вы – сестра мне, – и подумайте, с какой болью я закусываю при каждой новой строчке губы, чтобы не дать прорваться этому слову величайшей нашей мужской выразительности, дабы его горячая правда не попала в беду по моей ли малости, или по Вашей молодости, или по чем еще ином, как это всегда почти бывает с лучшими, с наилучшими достояньями человека.

Надо ли Вам, такой сестре, так по-родному хорошо знакомой со всеми секретами породистого и нравственно породистого благородства (субстанция печалящая и усмешливая), говорить, что не Елена книжки – моя жена, что то все ушло в катастрофу, в несуществованье, что существованье далось мне ценой перелома, что я учился долго и трудно равнодушью, что полюбив, не дал этому чувству расти, а женился, чтобы не было опять стихов и катастроф, чтобы не быть смешным, чтобы быть человеком, – и что я узнал чувства делимые, множественные, бренные и фрагментарные, не выражающиеся в стихах и их не знающие, но как бы наблюдающие человека и его сердце и их безмолвно обвиняющие. Надо ли говорить Вам, что я далеко не тот, чтобы легкомысленно над этими призраками чувств, дающими жизнь на земле не призракам, но живым детям, насмеяться за то только, что они не поют и не хватают за сердце своим одиноким, неделимым и бесследным богоподобьем, а смотрят, всматриваются и размножаются деленьем. О, трудно мне об этом и так, второпях. Но свято и это. Однако иначе, суше, совсем иначе, чем принято это умиленно выражать. Осенью ждем мы ребенка, это ее, бедную, и погнало домой. Вот и едем. – Марина, если Женя проснется, я оборву письмо и так пошлю. Этот один обман да простится всем нам троим, – он невольный, дальше поднимемся, другого никогда не будет.

Когда я прочел Ваше последнее письмо, у меня сердце сжалось от боли. Но это было заблужденьем. В следующую же минуту я поблагодарил Бога за то, что не встретил Вас летом 17 года. А то бы я только влюбился в Вас (и с Вами не было бы катастрофы, ибо их было бы две, а этого не бывает (т. е. у Вас и у меня)). Т. е. много бы ненависти осталось у нас по том, и такое потом обязательно бы последовало.

Письма не кончил. Опять просьба, уже раз высказанная Вам. Не думайте обо мне и об ответе, они придут сами собой. Стихов до Москвы читать не смогу. Пока не напишу из Москвы, – письма, если бы написали, не посылайте. Всего огорчительнее было бы, если бы то, что пришло от Вас, залегло и сообщилось моей жизни (даренье большой нравственной и облагораживающей силы), в отдаленном моем выраженьи показалось чудным, смешным или непонятным Вам. А мне кажется, что судьба сводит нас так для того, чтобы кругом нас и рядом с нами не было искажений, обманчивости, измен. До свиданья. – Спасибо за Эккермана.