Чрезвычайные обстоятельства

Петраков глянул в окно и потянулся к пачке сигарет, лежавшей на обеденном столе, чиркнул спичкой. В горле после тяжелого сна что-то першило, в висках скопилась боль – натекла туда, словно расплавленное олово, застыла, ничем ее не выдавить оттуда, колено, пробитое два года назад пулей,

ныло. Нытье было тупым, способным вывернуть наизнанку даже очень терпеливого человека, каковым, вне всякого сомнения, был Леша Петраков.

Впрочем, какой он Леша? Он – Алексей Петрович, ему уже тридцать пять лет, и воинское звание у него соответственное – майор. Конечно, к этим годам другие становятся и полковниками, и генерал-майорами, но, как говорится, каждому свое: на фигу с маслом закон падающего бутерброда не распространяется. Кажется, так говаривал один остроумный человек.

На душе было неспокойно.

За окном висел туман. Противный августовский туман, в котором очень хорошо может гнить и железо, и дерево, и резина, даже бетон, и тот может гнить. На черных мокрых ветках дерева, растущего под окном, висели скрученные в рогульки жестяные листья, их было немного, с полсотни на все дерево, но именно они вызывали ощущение какой-то незащищенности, холода – будто босиком угодил на снег.

Асфальтовый двор под окном был пустынен, никого на нем, ни единой души – только большая, важная, очень похожая на районного начальника ворона.

Ворона ходила вокруг сухой хлебной горбушки неестественно белого цвета, лежавшей на асфальте, и так к ней примеривалась, и этак, пробуя разгрызть, но ничего у клювастой не получалось, слишком уж засохла горбушка, была твердой, как дерево. Ворона только каркала от расстройства, долбила дубовую твердь горбушки клювом, щелкала им, злилась, но отщипнуть от хлеба ничего не могла.

Через несколько минут она сообразила, как надо поступить. Метрах в пяти от вороны в асфальте виднелась выбоина – оставили когда-то нерадивые электрики, искавшие разрыв в кабеле, пролом в асфальте они залили какой-то вонючей черной гадостью, гадость эта благополучно засохла, но тут же пошла трещинами, просела и на месте этом образовалась неряшливая выбоина. Выбоина всегда была заполнена водой, человек, нечаянно угодивший в нее, мог запросто набрать себе полные ботинки противной холодной жидкости.

Ворона проворно подскочила к выбоине, глянула в нее, словно хотела проверить глубину и неожиданно отрицательно мотнула головой. Петраков, наблюдавший за ней с третьего этажа, не выдержал, рассмеялся:

– Соображает, зар-раза!

А ворона тем временем сделала несколько скачков вбок, к широкой плоской луже, также разлившейся на асфальте, и это море разливанное больше подошло вороне – во всяком случае, не утонешь хоть.

Она каркнула довольно и, бегом ринувшись к горбушке, подцепила ее клювом, проволокла несколько метров по асфальту и сунула в лужу.

Минуты две бегала вокруг лужи, каркала, нетерпеливо поглядывая на горбушку – вбирает та в себя воду или нет, потом ловко подцепила горбушку клювом и перевернула на другой бок. Петраков невольно восхитился:

– Вот, зар-раза!

Конечно, ворона – умная птица, много умнее серого городского воробья и певучего дрозда, но чтобы она была такой изворотливой, такой предприимчивой, Петраков не ожидал. У вороны было гораздо больше сообразительности, чем у иной торговки с Савеловского вокзала, льстивым голосом впаривающей покупателям залежалый товар.

Выдернув пропитавшуюся влагой горбушку из лужи – лужа почти высохла, горбушка всю воду всосала в себя, – ворона выволокла ее на асфальт и начала неторопливо расклевывать.

Сообразительность всегда отличала существа высшего порядка, возвышала над остальными, эта ворона по мозгам своим была сродни человеку, вполне возможно, что в своей прошлой жизни она и была человеком.

Во рту возникла горечь, словно Петраков раздавил языком дикую ягоду и вместе с нею – горькое переспелое ядрышко, обтянутое тонкой морщинистой кожей. Он подбил к себе пальцем сигаретную пачку, не глядя вытащил одну сигарету, потом, также не глядя прикурил от плоской штампованной зажигалки.

Ворона разделалась с горбушкой быстро, через пять минут от размякшей сухой краюхи остались лишь мелкие лохмотья. Ворона с сожалением пощелкала клювом, будто ножницами разрезала воздух, железное клацанье клюва было слышно даже в квартире Петракова. Петраков усмехнулся – лихо!

Тревога, сидевшая у него внутри, не проходила.

Откуда она взялась, из какой щели выползла? Петраков перебрал в памяти вчерашний день – было ли там что-нибудь тревожное? День как день – серый, прохладный, в беготне, в мути общения, в тряске – расхлябанный скрипучий городской транспорт давно пора менять, он износился, – все в этом дне было обычное, ничего тревожного… Тогда откуда же взялась эта иссасывающая, холодная тревога?

И Петраков вспомнил – он видел во сне Леню Костина. Леня возник из ничего, на ровном, что называется, месте, из тягучего невесомого сумрака – вначале высветилось его лицо, улыбающееся, круглое, веснушчатое лицо, озаренное солнечной и одновременно очень грустной улыбкой. Леня стоял на пыльных, словно бы поросших мышастым покровом, камнях и, держа в руке автомат, что-то говорил Петракову. Что конкретно говорил – не разобрать, губы шевелились немо, Петраков напряженно вслушивался в его речь, вытягивал голову, приставлял ладонь к уху, но так ничего и не расслышал.

Капитан Леонид Костин погиб пятнадцать лет назад в Афганистане. Они тогда уходили группой от душманов. Душманы оказались опытными, очень цепкими, не отставали от спецназовцев Петракова ни на шаг – они словно бы зубами вцепились в штаны, оторваться от них было невозможно.

Афганские горы – старые, мшистые, будто бы поросшие плесенью, шоколадно-рыжие, какие-то разлагающиеся, – бесконечны: идешь по ним и конца-края не видишь, одно ущелье сменяется другим, как две капли воды похожим на первое, третье ущелье похоже на второе, четвертое на третье и так до бесконечности. Казалось бы, в этих пыльных просторах можно спрятаться, затаиться, но не тут-то было: те норы, куда спецназовцы хотели нырнуть и затаиться, переждать время, душманы знали тоже.