Что движет солнце и светила (сборник)
Шрифт:
Когда она кончала раскрашивать широкую тарелку для лепешек, явился Толик. Голодный и злой, как всегда, — у них что-то не ладилось на заводе; впрочем, ей недосуг было расспросить его поподробнее, да и зачем? Все эти станки, винтики-шурупчики никогда Изабеллу не интересовали. Ах, однако был такой период, который она именовала железным импрессионизмом: выкладывала из гвоздиков и болтиков картинки, обрызгивала их цветным лаком из пульверизатора и помещала под стекло в простые белые рамы.
Все просто балдели, пока один придурок из местной газеты не увидел в старом, доперестроечном «Огоньке» фоторепродукции подобных произведений, которыми забавлялись конструктивисты Запада. И где только откопал этот номер, жулик? Изабелле, конечно, пришлось изобразить
Ах, и вправду нет на свете ничего нового! Всё уже придумано и изобретено…
Толик, поджав губы, оглядел блюдо с росписью в нанайском стиле и глубокомысленно изрёк:
— Постигаешь культурные ценности аборигенов, маман? Может, и краски у тебя изготовлены по старинным рецептам?
— Да нет, самые обычные, — машинально ответила Изабелла и чуть не уронила куриное яйцо на пол: сын любил глазунью, обжаренную с обеих сторон на топленом масле, — получалось что-то вроде оладушка.
— Господи, и где ты раньше был? — оживилась Изабелла. — Точно: краски должны быть растительные, естественные. Но лягут ли они на древесину? Ах, ёлки-моталки, вот в чём весь фокус, — она хлопнула себя по лбу. — А я-то голову сломала: отчего вещь не играет, почему в ней мало жизни?
— Давай я сам яйца поджарю, — сказал Толик. — Где у тебя зелень? Хочу яичницу посыпать сверху. А бульонные кубики есть? О, ты, кажется, настоящий борщ сварила?
Толик проверил содержимое остальных кастрюль, а когда заглянул в духовку и увидел там жаровню с тушеной говядиной, разулыбался, явно довольный:
— Маман, а ты экстрасенсорикой не занимаешься? Интересно, откуда ты знала, что я сегодня зайду? Ещё час назад я и сам этого точно не знал…
— Сердце подсказало, — ответила Изабелла. И плавно повела плечом, и бросила взгляд исподлобья, и встряхнула копной волос — знала, что мужчины, даже очень умные и гордые, непременно оценят её кокетство. Она до того зациклилась на репетициях своего обаяния в ожидании Геннадия, что невольно как-то само по себе получилось: появился мужчина, пусть даже и собственный сын, — вот и началась демонстрация явных и скрытых возможностей. Это выплеснулось из неё так неожиданно, что Изабелла не успела опомниться. Толик с интересом скользнул взглядом по её лицу и догадался:
— А! Кажется, у тебя начался роман? Ты вся прямо-таки светишься…
— Это от того, что я слишком много ем рыбы, — пошутила Изабелла. — Не свечусь, а фосфоресцирую!
Толик недоуменно покосился на аппетитную говядину, которая, ясное дело, к морепродуктам никак не относилась.
_ О, я, кажется, лишаю его обеда! — догадался он и рассмеялся. Интересно, я знаю его?
— Конечно, — сказала Изабелла. — Я собиралась сказать тебе, что мы с Геннадием, кажется, будем жить вместе…
Толик даже перестал жевать и замер, обдумывая услышанное. Он знал Геннадия. Правда, не как ухажёра своей матери. Геннадий Соломенцев, считающий себя ещё молодым человеком, сочинял стихи, играл на гитаре, писал маслом и пастелью, кружил головы почитательницам всяческих искусств. Но когда он впервые появился в их доме, Изабелла представила его как учителя музыки. Толик тогда страстно желал научиться играть на гитаре. Потому что Леночка, оказывается, была без ума от всех этих бардов и девиза Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья!». Она могла часами слушать пластинки Вероники Долиной, Юлия Кима и Юрия Визбора — и, кажется, для неё тогда переставало существовать всё вокруг: только музыка, только простые и страстные, пронзительные и волнующие строки стихов, только щемящая, мягкая грусть, которая была светла и проста, как жёлтый ноль солнца, или прозрачный воздух, или лёгкая слезинка, соскользнувшая с ресницы и ожегшая щёку…
Леночка держала Толю просто за хорошего человека и, как он ни старался ей понравиться, так и оставался в разряде приятелей: «Привет!» — «Привет!» «Как дела?» — «Нормально». Ну и всё, кивок, улыбка, вечеринка-другая, а если и затеплится огонёк в глазах, то тут же
— Геннадий будет твоим учителем, — сказала Изабелла сыну. — Он, конечно, не ученик Иванова-Крамского. Зато будет преподавать музыку, а не кое-что другое…
Толик почувствовал, как под кожей побежал лёгкий жар, выступая алыми пятнами на щеках. Он слишком хорошо помнил тот день, когда очередной урок у гитариста, выдававшего себя за ученика известного музыканта, прошёл, как всегда, бестолково, потому что Толик никак не мог уловить смысл того, что высокомерно, с полупрезрительной гримасой на холодно-гипсовом лице внушал ему учитель. Струны насмешливо бренькнули под непослушными, тяжёлыми пальцами, и Толик, отодвинув гитару, отчаянно шепнул:
— Не могу! Не получается. Зря вы со мной возитесь…
Учитель по-кошачьи неслышно подошёл к нему сзади и положил руку на плечо. Толик не любил, когда его жалели, но почему-то по своему обыкновению не отодвинулся, не возмутился, а только больше сгорбился и даже закрыл лицо ладонями. Тёплое, слишком ласковое прикосновение было приятно, и Толик подался назад, чувствуя, как холодные, чуть подрагивающие пальцы отозвались на это движение. И это было пугающе хорошо. Но когда мужчина принялся тискать его спину, прижимаясь к ней щекой, он почувствовал неладное и вскочил, грубо выругавшись:
— Педорас ё…ный!
— А в чём, собственно, дело? — осведомился ученик Иванова-Крамского. У вас, молодой человек, вероятно, не совсем здоровая фантазия и полное отсутствие тонкости души, — и полупрезрительная усмешка искривила губы.
Узнав об этом случае, Изабелла расхохоталась, как сумасшедшая, громко, с надрывом, так что слёзы брызнули. Она имела кое-какие виды на утонченного, томного гитариста-эстета и даже задарма написала панно для вечеров, которые он устраивал в честь своего любимого Оскара Уайльда. Но в ответ не то что благосклонности, но даже и обычной благодарности не добилась. А тут на её пути как раз возник Вася.
У Васи были крупные, мощные зубы, которые топырили верхнюю губу. Серые, полусгнившие резцы больше напоминали клыки, и когда Вася улыбался, то жутко напоминал киношных вампиров. Но он был добрым, незлобивым человеком, и в театре ему всегда давали пусть и второстепенные, но славные роли — домовой Кузька, крыса Лариска, Петрушка, волшебник…
Изабелла в тот период увлекалась театральной живописью, но её эскизы, как всегда, вызывали сочувственное и вежливое одобрение, не более того. Лучшие подруги, однако, возбуждённо щебетали:
— Ах, талантливо! Прекрасно! Шарман! Придёт твоё время, Изочка, ах, дождёмся-таки триумфа!
Васе понравился эскиз одного костюма, и он во что бы то ни стало захотел играть в нём, только в нём. Главный художник театра кипятился, горячился, стучал кулаком, матюгался. Но Вася его переупрямил. С премьеры Изабелла и он вернулись вместе. Утром Толик понял: у маман появился новый спутник жизни. От всех них у него было странное впечатление. Будто внезапно разразилась летняя гроза и, чтобы спрятаться от дождя, мужчина вприпрыжку припустил под первый попавшийся навес. А там уже стояла Изабелла, тоже спасалась от ливня. Делать нечего, мужчине волей-неволей приходилось топтаться около неё. А потом гроза кончалась…Ах, как жалко было тогда смотреть на Изабеллу! Но Вася, однако, задержался…
— Ну, Гена непременно обучит тебя игре, — уверенно сказал Вася и похлопал друга Геннадия по плечу. — У него даже ворона зальётся соловьём…
И правда, вскоре Лена сделала открытие: Толик-то, оказывается, довольно сносно подбирает на гитаре любую мелодию, и с ним не так скучно, как ещё совсем недавно ей казалось.
Геннадий был высоким и, пожалуй, при некоторой доле фантазии мог показаться красивым, если бы не по-крестьянски простое, курносое лицо с редкими, бледными веснушками. Издали он казался светловолосым, а вблизи почти рыжий: упругие кудри, поднимающиеся надо лбом, отливали медью, из ушей топорщились прутики рыжих волосинок.