Что движет солнце и светила
Шрифт:
Вот так они и говорили. Ольга считала, что чем бы муж не тешился - лишь бы под чужие юбки не лез; пусть чудаковат, зато с работы домой бежит и сразу в свои книги утыкается. А после того, как ликвидировали конструкторское бюро и он стал безработным, вовсе никуда не выходил: небритый, не стриженный, с тёмными кругами под глазами, Александр, кажется, потерял всякий интерес к жизни, и даже за пособием по безработице его надо было чуть ли не силком тащить: он считал, что это национальный позор, когда высококвалифицированный специалист, лауреат престижных технических премий, имеющий несколько десятков патентов, вдруг становится у государства вроде как нахлебником, абсолютной никчёмностью. А Ольга по-прежнему работала в банке,
Рассказывая об этом своим подружкам, она самодовольно улыбалась: " Говорят, что когда знаменитый писатель Маркес писал свой роман " Сто лет одиночества", он тоже нигде не работал. Его содержала жена. Вот и я, быть может, поддерживаю будущую звезду российской словесности..."
Подруги скептически поджимали губы и советовали ей посмотреть, что такое сочиняет её благоверный. Может, он пишет письма женщинам из рубрики в газете "Дама желает познакомиться..."? И когда однажды она всё-таки залезла в бумаги Александра, то обнаружила на каждом листе одну и ту же фразу: "Истина: рыба ищет, где глубже." Дальше шло что-то неразборчивое, черканое-перечерканное, и так - на всех страничках!
– Ах ты, чёртова Рыба!
– вскричала разгневанная Ольга.
– Дурью маешься от безделья!
– Это тебе так кажется, - спокойно сказал Александр.
– Я не маюсь, и живу как могу и как хочу...
Он смотрел на неё странными глазами: не то чтобы равнодушно, а как-то отстранённо, хотя и с некоторым холодным любопытством. Так смотрят на человека золотые рыбки, плавающие в аквариуме: они свыклись со стеклом, отделяющим их мир от другого, который им, в общем-то, интересен только потому, что из него регулярно падает разная вкусная еда.
– Я тебя содержать больше не намерена!
– заявила Ольга.
– Питайся, чем Бог пошлёт. Может, тогда о жизни задумаешься...
Он равнодушно отнесся к появлению замка на дверях кухни. А пропитание себе находил на рынке, где к нему вскоре начали относиться как к новому городскому сумасшедшему и по-своему жалели6 кто-то сотню сунет, кто-то бросит в его сумку помидорку или картошину, а на заднем дворе, куда торговцы сносили отбросы, он и сам, копаясь в их груде, отбирал то кочанчик чуть подгнившей, но еще крепкой капусты, то малость попорченные груши или морковку, покрытую редким седоватым пушком - ничего, он счищал эту плесень и, не боясь никаких отравлений, впивался в ядовито-оранжевую мякоть, желая всосать из неё в себя пользительный каротин: Александр считал, что это хоть как-то поправит его зрение. Он стал хуже видеть, особенно по утрам: будто кто-то закрывал от него мир легкой, но серой и потому неприятной вуалью. Просто жмучь какая-то! Так бабка Евстолия называла сырую, пасмурную и туманную погоду в конце ноября, когда и зима уже вроде бы наступила, и в то же время нет-нет да и напомнит о себе зловредная осень, специально вернувшаяся, чтобы воровато и поспешно окропить только что выпавший снег мутной, холодной водицей и всё угваздать слякотью и грязью.
Нищие, давно поделившие рынок на свои сферы влияния, сначала гнали Александра отовсюду и однажды даже побили, но он упорно приходил снова и снова. Нинка-одноножка первой поняла, что этот молчаливый мужик, видимо, повредился в уме. Её опытный глаз определил, что новичок, так сказать, из приличной семьи: одежда чистая, манеры - интеллигентные, курит, но не пьёт, и по всему видно: должен быть в полной мужской силе.
А Нинке, надо сказать, давно уже надоели эти запашистые бичи, у которых атрофировалось всё, что надо и не надо, но зато гонору и гонореи было хоть отбавляй. Она и сама, конечно, любила принять на грудь, из-за чего, кстати, и пострадала: упала пьяная в сугроб, а очнулась уже в больнице, где ей и отчекрыжили полноги. Но при всём том Нинка вообразила, что она ещё вполне даже ничего и достойна лучшей партии, нежели какой-нибудь подзаборный забулдыга.
– Не троньте его!
– сказала Нинка.
– Базар большой, места всем хватит! А кто не понял, тому сама бейцалы откручу...
И её послушались. Но Рыба - так Александра окрестила базарная компания -почему-то никак не откликался на Нинкины знаки внимания и даже всячески её избегал.
Решив, что она должна развернуть все свои боевые знамёна, Нинка осушила для храбрости флакончик фруктового ароматизатора и отправилась к Рыбе в гости. Она давно выследила, где он обитает, а поскольку Рыба никогда не появлялся в обществе какой-нибудь "тёлки", то Нинка по своей простоте решила: бабы у него нет.
Дверь, однако, открыла Ольга.
Нинка-одноножка, упершись костылем в стенку, доложила ей, что без Рыбы ей жизнь не в жизнь и ты, мол, сестренка, пропустила б к нему.
Ольга быстро сообразила, что к чему, и Нинка была с позором изгнана. А молчаливого Рыбу с помощью подружек удалось устроить в отдельную палату психушки - за хорошую плату, конечно. Но деньги Ольга только зря потратила. Врачи объяснили, что у ее супруга глубокий эмоциональный шок, чем-то всё это напоминает маниакально-депрессивный синдром, и тут ничего не поделаешь: либо наступит улучшение, либо он останется Рыбой, потому что так ему нравится, и на медицину надеяться нечего.
***
Триста двадцать два! Ты была зрительницей.
Да-да, зрительницей! Тебе нравилось, чтобы вокруг было красиво, много дорогих вещей, м чтобы я вписывался в эту картину, как какая-нибудь статуэтка. Ты меня слушала, но не слышала, а мне так хотелось, чтобы меня понимали по-настоящему. По-ни-ма-ли! Триста тридцать...
Знаешь, я обрадовался, прости, даже возликовал, когда этот твой чёртов банк лопнул. Ты была такой несчастной и потерянной, будто лишилась смысла жизни...Ты - смысл... смысл? И то, и это, и ещё вот это - ничто или всё? Всё - ничто и ничто - всё...Можно думать, думать, думать, пока не упрёшься в то, чего ты ещё недодумал, но начнешь думать об этом и поймёшь, что преграда отодвигается в бесконечность, и это сводит с ума. Ты тоже отодвигалась от меня... Ты не хотела, чтобы я прикасался к тебе во сне, и отодвигалась, и отталкивала, и царапала моё плечо, руку, спину, и тогда я отодвигался сам... Триста сорок одна!
Одна ты жить не можешь. Ты не выносишь одиночества. Если в доме включено радио, гремит музыка, работает телевизор ( о, этот ласковый и хищный зверь, пожирающий наше время! ) - значит, ты одна. И боишься. Боишься остаться наедине с собой. А мне надо много, много, много одиночества, чтобы передумать все мысли. Их - рой, они кружат, как рассерженные пчёлы, и каждую нужно неторопливо ухватить, осторожно...
Осторожно! Опять - яма! И роют, и роют эти траншеи. Что они тут пытаются найти? Ямы, траншеи, котлованы - везде...Триста пятьдесят восемь...
О, как я глуп! Ямы - это норки, куда прячутся гусеницы, жуки и муравьи, чтобы побыть в одиночестве. Вон какая роскошная мадам Гусеница продефилировала к куче глыб и глины, тяжко взволокла свою упитанную тушку наверх и, кажется, обнаружила уютную "пещерку", ну-ну, давай, отшельница, уединяйся для дневных медитаций - это нынче модно, и что доступно тебе, то, увы, дано не каждому из тех, которые мнят себя царями Земли. Их дома переполнены чадами и домочадцами, мебелями и тряпьём, их квартиры - не для размышлений, там слишком душно и нет простору...