Что пропало
Шрифт:
Мистер Палмер посмотрел на обложки и сказал:
— Я никогда не торговал таким добром.
— В каком смысле «таким добром»? — удивился Деннис. — Это же не какие-нибудь «Фиеста» или «Раззл». 34 Они современные, забавные, для мужчин.
— Не думаю, что моим дамам они покажутся забавными. Они приходят за пастилками от кашля, за растительными таблетками, за «Ментосом» — я не смогу их обслужить, когда на нас с прилавка глазеют эти.
Мистер Палмер взглянул на мусор, кружащийся за стеклянной дверью. К дождю. Сегодня о журналах можно не думать. Он сел и стал смотреть на вихрь пакетов. Последнее время он мало о чем думал. Постоянно забывал взять завтрак на работу, а если брал, то забывал съесть. Вечерами он сидел в гостиной, слушал тиканье часов и время от времени — шаги жены в другой комнате. Одиночество было физически сильным. Ревность — еще более сильным страданием. Она больше не хотела разговаривать с ним, не нуждалась в этом; она разговаривала с Иисусом.
34
Полупорнографические журналы.
В прошлую среду он пережил шок. В магазине четверо или пятеро покупателей ждали своей очереди. Он повернулся, чтобы взять пачку «L&M», и увидел последнего в очереди. Это был Адриан. Потолстевший, полысевший — его сын. Когда Палмер отвернулся, чтобы взять сигареты, их взгляды встретились на миг. Но, хотя в сознании это отразилось и Палмер понял, кого видит, он не обернулся тут же и не выкрикнул его имя. Время растянулось. Он смотрел на полку с сигаретами. Адриан. Надо было собраться с мыслями. Надо было сказать то, что следует. Надо было, чтобы лицо выразило то, что следует. Он взял пачку с полки, повернулся, но сына уже не было, и покупатель протягивал деньги.
Дождь хлынул и заструился по стеклянной двери. А он все спрашивал себя, почему не бросился за сыном. Почему не бросил сигареты, не выбежал на улицу, не погнался за ним? Почему стоял, пересчитывал протянутые ему 4 фунта 56 пенсов, а потом продавал мятные пастилки следующему, когда сын уходил от него? Он ждал и ждал чего-то, обслужил почти всю очередь и только последнему сказал: «Извините, пожалуйста, я на минуту», — и выбежал, но уже поздно, на пустую улицу. Он постоял, ошеломленно оглядываясь по сторонам, потом вернулся в магазин и, почувствовав, что по щекам текут слезы, улыбнулся покупателю и сказал: «Ветер сегодня какой резкий».
На крыше было холодно и сыро — но не сказать, что совсем неприятно, во всяком случае Курту. Мокрая одежда липла к телу, ветер продувал ее, но сегодня ночью он не дрожал. Он был доволен плохой погодой — дождь как будто смывал сон с глаз. Он прислонился к ограждению и поднял к небу лицо, но звезд не увидел. Внизу лежали гектары автомобильных стоянок, пустые, исхлестанные дождем, под фонарями на чахлых ножках, поставленными через каждые пять мест. За стоянками в низине раскинулась заводская территория, освещенная скудно, но не безмолвная — даже с такого расстояния было слышно, как стучит дождь по железным крышам. А еще дальше — чернота засоренных пустырей, окружающих «Зеленые дубы», брошенные промышленные площади, дожидавшиеся застройки. Там рос бурьян, валялись ржавые обрезки штампованного металла с давно исчезнувших заводов, мотки проволоки и кое-где части тяжелых механизмов. Курт хорошо знал эти пустыри, но все вокруг них поменялось с появлением «Зеленых дубов», все в округе поворачивалось лицом к источнику энергии — торговому центру. Проезжая по прежнему своему району, он видел, что дороги, некогда оживленные, превратились в тупики, а парки, где он гулял, прорезаны новыми объездами. Район рассекла на части непривычная сеть новых дорог, и он постоянно удивлялся тому, что прежние укромные места обнажились для всеобщего обозрения, а важные перекрестки опустели и вокруг бетонных столбов в тупиках вовсю растет трава. В ясный день с крыши «Зеленых дубов» видна была крыша дома, где он вырос, — дома, который будто следил за ним по ночам, когда он лежал один. Да и сейчас, несмотря на холодный дождь и потемки, продолжал следить.
После встречи с Лореттой Курт постоянно думал об отце. Пытался найти ему место во вновь открывшемся положении вещей, перебирал старые воспоминания, чтобы увидеть, как они преобразились в новом свете. Сегодня он вспомнил яркую сцену из детства, когда теплым летним вечером они стояли вдвоем на автобусной остановке. Отец читал газету, а Курт, сконцентрировав волю, мысленно приказывал автобусу появиться из-за угла, когда Курт досчитает до ста. Позади двое ребят понарошку дрались, коряво изображая кунг-фу, и теряли равновесие после каждого якобы удара ногой. Они смеялись все громче и громче и после каждого промаха матерились. Курт еще сильнее сосредоточился на автобусе. Всякий раз, когда они выкрикивали неприличное слово, он сбивался со счета. Когда в первый раз произнесли «блядь!», он вздрогнул. Он скосился на отца, но тот был закрыт газетой. Несколько недель назад из телевизора неожиданно выпрыгнуло неприличное слово. Это слово было «говно». Курт-старший отложил газету, подошел к телевизору, выключил его и приказал Курту отправляться в свою комнату. А сейчас еще худшие слова носились в воздухе. Некоторые женщины в очереди фыркали на мальчишек. Курт-старший читал газету. Курту было девять лет. Его по случаю дня рождения везли в кино. Ребятам было лет по тринадцать. Курт старался не смотреть на них. Они выкрикивали слово на «х». Автобус не ехал.
Курт-старший перестал читать газету, сложил ее и свернул в тугую трубку, глядя при этом туда, откуда должен был прийти автобус. Потом, все с тем же ничего не выражавшим лицом, медленно повернулся, свернутой газетой сильно ударил обоих ребят по лицу и тихо сказал: «Вам с вашими погаными языками место в канаве. Отойдите от моего сына и этих дам». И они не отошли — убежали, чтобы никто не увидел их слез.
Курт так и не выяснил для себя, был он смущен или гордился поведением отца, но случай этот крепко засел в памяти. В нем сконцентрировалась суть того, что он видел в отце — грозном, решительном моралисте. Теперь он понимал, что ошибался, думая, будто знает его, и глупо строил свою жизнь на этом предполагаемом знании.
Дождь усилился, но Курт не спешил к монотонным рассуждениям Гэвина о «Зеленых дубах». Гэвин как будто сознавал, что он нечеловечески скучен, и только ждал, когда Курт его скоротит, прервет этот словесный понос и заговорит о чем-нибудь дельном. Гэвин высасывал из него силы.
Курт думал о Кейт Мини. Он думал о том, что творится у него в голове. Он вспоминал, как впервые увидел девочку на мониторе, и думал, что толчок этому сну, возможно, дало его решение уволиться из «Зеленых дубов». Возможно, он чувствовал тогда, что пора идти дальше, но центр не готов его отпустить. И теперь он не знал, что должен сделать. Пойти в полицию? Попробовать найти ее? Да нет, теперь уже поздно. Мог ли он спасти ее — или и тогда уже было поздно, если бы даже он сказал матери, увидев фотографию в газете? И изменилось ли что-нибудь оттого, что он промолчал?
Мысли его обратились к Лизе. Ему нравилось, как она на него смотрит. От этого рождалось ощущение, что он что-то значит. Почему-то с ней хотелось говорить, открыться. Он хотел опять с ней увидеться.
Внизу на наземной стоянке Курт видел несколько автомобилей, стоявших там и сям. Штуки три-четыре всегда оставались ночью — то ли покупатели отправились куда-то в ночное заведение, то ли кто-то забыл, что приехал на машине, то ли кого-то увезли на «скорой» — кто их знает?
Немного раньше Курт заметил свет в машине, которая стояла в дальнем углу, но потом, когда посмотрел еще раз, света не было, и он решил, что это был отблеск на мокром ветровом стекле. Но все-таки решил проверить — может быть, кто-то спал в машине, а это не дозволялось.
До машины было добрых минут десять ходу. Не дозволенная правилами «Зеленых дубов» стоянка официально именовалась кемпингом. Курт считал, что продувная бетонная равнина не очень подходит для отдыха в выходные дни, но Даррен объяснил, что имеются в виду бродяги — рвань, лохи, гопники, бичи, бомжи, ирландцы, выродки, вонючая шваль, ворюги всех мастей; приезжают, гадят на стоянке и обворовывают любой магазин, стоит только отвернуться. Вторыми в правилах после жеманно названных кемперами шли любители покататься на чужих машинах — «веселые водители». Веселиться на ночной стоянке «Зеленых дубов» никому не полагалось. Все безопасные платные стоянки в округе каждый вечер огораживались цепями и барьерами, и «веселые» угонщики вынуждены были носиться с опасностью для чужих жизней по узким улицам соседних микрорайонов. Кроме того, запрещалось «скрытно находиться» на территории центра.
Сейчас Курт медленно шел по наземной стоянке к покинутым автомобилям. Брошенные ночью машины нагоняли на него грусть — они обостряли ощущение одиночества и пустоты вокруг. Опять возникло прилипчивое чувство, что за ним следят, и он поежился. Подумал: ведет ли за ним камеру Гэвин? Когда он направился к старой «Фиесте» в углу, ему показалось, что за пеленой дождя он увидел кого-то за рулем. Он чуть замедлил шаги: там могла быть парочка, а мешать он никак не хотел. Лишь метрах в десяти от машины Курт разглядел шланг, тянувшийся от выхлопной трубы к законопаченному чем-то окну водителя, — и тогда побежал, бессмысленно крича. Он увидел красное лицо мужчины и сразу понял, что тот мертв, но все равно стучал и стучал в окно своим фонарем, пока не разбилось стекло, и потащил к себе голову человека, плача настоящими слезами впервые за много лет, и в это время затрещала рация, и голос Гэвина сказал: