Что скрывает прилив
Шрифт:
Я поднимаю бровь, стараясь держать рот на замке.
– Я знал, что ты меня не застрелишь, – сообщает Рен уже обычным тоном, закладывая руки за голову и откидываясь назад. – Ты не взвела курок.
Я разворачиваюсь и убегаю, оставляя парня в лесу с едва заметной красной отметиной на лбу, напоминающей выцветший след помады. В сознании словно выжигается этот образ: он сидит на бревне, часто дышит, а щеки у него горят. Горят, как и мои. Он часто дышит, как и я.
Я получила то, за чем пришла. Почему же тогда мне кажется, что я проиграла?
Глава седьмая
Я
Нет никакого оправдания, никакой веской причины тому, чтобы наставлять пистолет на невооруженного человека, что бы тот ни сделал. И уж кому как не мне следовало бы это знать. Отец и дочь – два сапога пара. Что со мной не так? Что если бы он случайно выстрелил? Что если бы Рен пострадал? Что если бы все сложилось хуже? Рен…
Корю себя на протяжении всей дороги, злость отступает, только когда я начинаю приближаться к дому. Ее заменяет страх, что отец вернулся и теперь знает о моем уходе. Может, я как раз этого и заслуживаю.
Дома тихо и ни души, лишь тяжелое ощущение пустоты. И оно меня пугает. По идее я должна была испытать облегчение, но вышло иначе. Я переживаю.
– С ним все в порядке, – находясь на кухне, проговариваю вслух, как будто таким образом могу изменить реальность. – Конечно же, с ним все в порядке, что может случиться?
Тревога об отце – новое для меня чувство.
– Ты должна беспокоиться о себе, – бурчу себе под нос и ставлю чайник.
Когда он закипает, я прячу пули в подпольный тайник в своей комнате, возвращаю пистолет в ящик в отцовском кабинете и очищаю юбку от грязи. Так-то лучше. Он не рассердится, если ничего не узнает.
Все хорошо.
Я замешиваю тесто для хлеба и оставляю его подниматься. После вылазки я чувствую сильный голод, поэтому на скорую руку готовлю картофельный суп, оставляю его в печи томиться, а сама отправляюсь прибираться в доме, где и без того царит идеальный порядок. Я протираю от пыли безукоризненно чистые поверхности, поправляю стеганые одеяла, натираю до блеска столовые приборы. Когда суп готов, я посыпаю его укропом и иду с миской в кабинет отца.
Устраиваюсь в его кресле. Поджав под себя ноги и поставив суп на колено, я пролистываю толстенный учетный журнал, вмещающий в себя ту сторону жизни отца, которая связана с работой. Я все листаю и листаю назад, пока не попадаю в тот год, когда мне было девять. В тот год он…
Я замираю, потому что нахожу листок бумаги, сложенный и спрятанный меж страниц журнала.
На лицевой стороне написано «Лаклан». Имя моего отца, выведенное рукой моей матери.
Я неожиданно ощущаю запах лаванды и слышу, как она, не попадая в ноты, поет, пока развешивает белье. Я помню, как в первый солнечный день весны бежала сквозь лабиринт белых простыней, а мама догоняла меня. Помню, как она устраивала театр теней, изображая руками фигурки чудовищ, и как я потом визжала от восторга, когда ее пальцы щекотали меня сквозь постиранное белье.
За несколько недель до того, как отец застрелил ее, она была беременна, но что-то пошло не так. Мама потеряла ребенка и много крови. Она едва не умерла. Гарри Гленн, который за неимением настоящего врача лечит людей в Ормсколе, сказал отцу оставаться рядом с ней, потому что маме понадобится его помощь. Однако отец не послушался. Как и всегда, озеро для него оставалось на первом месте.
После этого мама изменилась.
Она все позже и позже просыпалась, иногда и вовсе ни разу за день не вставала с постели. Перестала есть, разговаривать, одеваться. У нее поредели волосы, а глаза налились кровью. На дворе стояло лето, и от нее стал исходить кислый запах немытого тела, такой сильный, что мне не хотелось подходить к ней. Когда мама все же вставала, она оставляла меня дома, а сама уходила бродить вдоль озера. Эти прогулки длились часами, она возвращалась затемно и направлялась прямиком в кровать.
Отец умолял ее взять себя в руки, и мне тоже этого хотелось. Я мечтала, чтобы вернулась моя прежняя мама. Я не понимала, почему для счастья ей как раньше недостаточно меня. Она, кажется, даже не замечала меня. Возвращаясь домой с обхода, отец заставал такую картину: я ела варенье прямо из банки, потому что это единственное, что мне удавалось достать с полки, когда я была безумно голодной. Он снова и снова твердил маме, что ему жаль, что так случилось, но с этим нужно справиться. Ради нее самой. Ради меня. Но мама не справилась. Не хотела. Просто не смогла, как мне теперь кажется.
В ту ночь, когда отец убил ее, я проснулась из-за криков. Мамин голос заставил меня подняться с постели. После недель молчания наконец послышался звук: гортанный неистовый визг; ярость, разрывающая ее глотку, заставляющая каждый возглас звучать рвано и грубо. Должно быть, у отца кончилось терпение, потому что, когда я открыла дверь своей спальни, из гостиной доносился шум драки, а потом прозвучали выстрелы. Четыре, один за другим, без перерыва. Бах! Бах! Бах! Бах! Быстрее, чем удары сердца.
Все произошло так быстро благодаря вращающемуся барабану. Из кремниевого пистолета четыре раза подряд не выстрелить, придется останавливаться и заряжать каждую пулю, засыпать порох в ствол. Нужно по-настоящему ненавидеть человека, чтобы выстрелить в него четыре раза из кремниевого оружия. Наверное, с револьвером гораздо проще.
Еще один разгневанный вскрик, а затем звон стекла. Я побежала обратно к кровати, спряталась под одеялами. Убедила себя, что это сон. Я в постели, значит это сон.
За окном моей комнаты послышалась поступь отца, и я зажмурила глаза, пока она не затихла. Он ушел. И тогда я отправилась в гостиную.
Больше всего я мечтала увидеть, как мама сидит на полу и осторожно собирает осколки, вынимая их из ее любимого ковра, в ее глазах снова горит огонек, разожженный страхом и свежим после отгремевшей ссоры воздухом. Я хотела, чтобы она велела мне вернуться в кровать и не беспокоиться. Надеялась, что я не усну, пока не вернется отец, и услышу, что они помирились. Однако ничего этого не произошло. Мамы в комнате не было. Только лишь небольшой револьвер лежал на полу. Я подняла его и вернулась в кровать, а пистолет спрятала под подушку.