Что такое философия
Шрифт:
Неспособность идеализма выдумать новый способ бытия, который позволяет сохранить верность своему тезису, обнаруживается не менее ясно, если от субъекта мышления перейти к объекту. Идеализм предлагает мне основывать мои убеждения на внешней моему разуму реальности, которой, как кажется, обладает этот театр. На самом деле, говорит он мне, этот театр лишь мысль, вид или образ театра. То есть он ничем не отличается от химеры, о которой мы недавно говорили и которую расценили как воображаемое существо, забрав из реального сада и поместив в источник, иначе – в разум. Вещи становятся лишь "содержавшем сознания". Это термин, который часто употреблялся в философии XIX в., которого не было у Декарта, хотя он мог и должен был бы быть, но возник лишь в книгах Канта. Благодаря ему мы берем внешнюю реальность и помещаем ее в разум. Но сохраним спокойствие. Посмотрим, что надежно и что неприемлемо в этом фундаментальном положении идеализма. Неважно то, что предполагаемая внешняя реальность мира лишь предполагаема, то есть что реальность в себе, независимая от меня, сомнительна. Стало быть, философия не может принять ее, о это означает? Это означает просто, что внешний мир существует не во внешнем мире, а в моем осознании .его. Где же тогда нам его поместить? В моем осознании, моем разуме, моем мышлении, во мне. Идеализм рассматривает этот вопрос как дилемму: либо этот театр обладает абсолютной реальностью вне меня, либо он обладает ею во мне; он должен где-то находиться,
Но идеализм должен был действовать более осмотрительно. Прежде чем решить, не существуют ли иные, чем эти две, возможности – вне меня или во мае, – он должен был спокойно поразмыслить над следующим.
Понятен ли смысл выражения "содержание сознания, или разума", когда речь идет об этом театре? Или это, строго говоря, бессмыслица, то есть сочетание слов, противоречащих одно другому, что-то наподобие "круглого квадрата"?
Рассмотрим это: в каком смысле я употребляю слова "этот театр"? Под этим театром я понимаю помещение в двадцать или около того метров высотой, столько же – шириной, с синим занавесом, задником и т. д. Но если это составляет часть меня, я могу сказать, что, во всяком случае, часть меня, мой разум, имеет двадцать метров в высоту и столько же в ширину; в результате я обладаю протяженностью, а мое мышление занимает пространство, причем часть его – синего цвета. Абсурд высказывания тут же становится понятен, и идеалист защищается, говоря: я беру назад выражение "театр – содержание сознания" и вместо этого говорю "содержание моего мышления, или сознания, это, разумеется, только моя мысль о театре, образ, или воображение, этого театра". Тогда действительно все сходится: я думаю, я воображаю, нет ничего удивительного в том, что моя мысль, мое воображение составляет часть меня или является моим содержанием. Но тогда речь не идет о театре: театр мы должны оставить снаружи. Значит, неправильно, что он или снаружи, или внутри. Театр, внешняя реальность, всегда остается снаружи, он не во мне. Мир – это не мое представление по простейшей причине, что в этой фразе Шопенгауэра, как почти всегда в идеализме, употребляются слова с двойным, неясным смыслом. Я представляю себе мир. Мае здесь принадлежит акт представления, и в этом прямой смысл слова "представление". Но мир, который я себе представляю, это не мое представление, а представляемое. Шопенгауэр просто смешивает в одном слове "представление" два понятия, о связи которых идет спор, – мысль и мыслимое. Именно за эту категоричность суждения я в прошлый раз назвал грубой эту известную фразу, название его занимательной книги. Она больше чем груба – одна очень современная девица назвала ее просто фразерством.
Но где же в конечном счете находится театр? Ответ очевиден: он не составляет части моего мышления внутри меня, но и не находится вне его, если под "вне" понимать "не иметь ничего общего", – он вместе, нераздельно вместе с моим мышлением, ни "в", ни "вне", а с моим мышлением, подобно тому как аверс связан с реверсом, лицо с изнанкой, без этой связи реверс превратится в аверс. Вспомните, каким образом мы рассуждали, наблюдая за тем, как идеализм формулировал свой тезис: я вижу сад, закрываю глаза и перестаю его видеть. Это бесспорно. Что здесь произошло? Здесь одновременно заключены мое видение и сад, мое сознание и его объект, мое мышление и то, о чем я мыслю. Но вот я снова открываю глаза, и сад появляется вновь, – стало быть, как только начинает существовать мышление, зрение, начинает существовать я его объект, видимое. Это явление бесспорное. И так как философия стремится к тому, чтобы слагаться лишь из явлений бесспорных, ничего не остается, как принять вещи такими, какие они есть, и сказать: внешний мир не существует без моей мысли 'о нем, но внешний мир не является моим мышлением; я не театр и не мир – я перед этим театром, я с миром, существуем мир и я. И обобщая, можно сказать: мир является не реальностью, существующей в себе, независимо от меня, – а тем, что он для меня и передо мной, и пока больше ничем. Пока мы движемся вместе с идеализмом. Но добавим: поскольку мир – это лишь то, чем он мне кажется, он будет лишь кажущимся Существом, и нет причины, которая заставляла бы нас искать. его субстанцию за этой видимостью – ни в субстанциальном космосе, подобно античным ученым, ни превращая самого себя в субстанцию, которую носишь при себе, как свое содержание или представление, как вещи, которые я вижу, трогаю, воображаю. Это великое предубеждение античности, которое должна исключить теперешняя идеология. Этот театр и я находимся друг перед другом, без посредников: он существует, потому что я его вижу, и является, несомненно, по крайней мере, тем, что я вижу, и таким, как я вижу, и это исчерпывает его бытие явлением мне. Но он не во мне и не смешивается со мной: наши отношения прекрасны и недвусмысленны. Я тот, кто видит его сейчас, он то, что я сейчас вижу, – без него и других вещей, подобных ему, мое зрение не существовало бы, то есть я бы не существовал. Без объектов нет субъекта. Ошибка идеализма состояла в том, что он превратился в субъективизм, в подчеркивание зависимости вещей от того, чтоб я о них мыслю, от моей субъективности, во не обращал внимания на то, что моя субъективность также-зависит от существования объектов. Ошибкой было утверждать, что я поглощаю мир, вместо того чтобы оставить нас неразделимыми, соседствующими, близкими, но тем самым различными. Смешно было бы сказать, что я синий, потому что вижу синие предметы, так же смешно, как утверждать, что синий предмет – это одно из моих состояний, часть моего Я, потому что он видим мною. Я всегда с собой, Я не что иное как то, что я мыслю о себе, я не могу выйти за пределы себя – но чтобы обнаружить мир, отличный от меня, мне не обязательно выходить за спои пределы, он всегда рядом со мной, и мое бытие такое же, как бытие мира. Я – интимность, такая в меня не входит никакое трансцендентное существо, но в то же время я – место, где появляется обнаженный мир, который не является мной, чужой для меня. Внешний мир. Космос, соседствует со мной в этом смысле он близок мне, но он – не я и в этом смысле.
Значит, нам нужно внести поправки в исходный момент философии. Основное данное Универсума состоит не просто в том, что существует мышление и существую я, мыслящий, – но в том, что, если существует мышление, то существую я, который мыслит, и мир, о котором я мыслю, – и существует одно с другим, так что их невозможно разделить. Но ни я не являюсь субстанциальным бытием, ни мир, но оба мы находимся в живой связи: я тот, кто видит мир, а мир – то, что видимо мною. Я существую для мира, а мир – для меня. Если нет вещей, чтобы видеть, думать и воображать, я бы не видел, не думал и не воображал, то есть не существовал бы.
Лейбниц в том фрагменте труда, где он дает беглую критику своего предшественника Декарта, замечает, что, по его мнению, относительно Универсума существует не единственная исходная версия, а две в равной степени в нераздельно изначальные; одна гласит; существует мышление, а другая: я мыслю о многих вещах. Удивительно, что до сих пор эта удачная мысль не была
В итоге, господа, в суровых и ожесточенных поисках исходных данных Универсума, несомненно в Универсуме имеющихся, я обнаружил первичное и фундаментальное явление, которое основывается и утверждается на самом себе. Это явление – совместное существование Я, или субъективности, и его мира. Одного без другого не существует. Я не могу осознать себя иначе, чем осознавая объекты, окружение. Я не мыслю, если не мыслю о вещах, – стало быть, обнаруживая себя, я всегда обнаруживаю рядом с собой некий мир. Я, являясь субъективностью и мышлением, оказываюсь частью двойственного явления. Другую часть которого составляет мир. Стало быть, радикальным и подлинным данным является не мое существование, не то, что я существую, а мое сосуществование с миром.
Трагедия идеализма коренится в том, что подобно алхимику преобразуя мир в "субъект", в содержание субъекта, он замыкал его в самом себе, и было невозможно объяснить, каким образом если этот театр лишь мое воображение, часть меня, он кажется настолько отдельным от меня. Но сейчас мы добились совершенно иного положения: мы осознали, что несомненна связь двух неразделимых понятий – того, кто мыслит, отдает себе отчет и другого – о чем я отдаю себе отчет. Сознание продолжает оставаться интимным, но теперь оказывается интимным и близким не только моей субъективности, но и моей объективности, миру, который очевиден для меня. Сознание представляет собою не заточение, а напротив, удивительнейшую первичную реальность, являющуюся основой любой другой, состоящей в том, что некто, я, являюсь собой именно тогда, когда отдаю себе отчет в различных вещах, в мире. Таково высшее своеобразие разума, которое необходимо принять, исследовать и описать самым тщательным образом, таким, каково оно во всей его удивительности и великолепии. Я вовсе не закрыто, оно по преимуществу открыто. Видеть этот театр – то же, что открывать себя тому, что не является мной.
Это новое положение не парадоксально: оно совпадает с естественной деятельностью разума, сохраняет ее и признает ее здравый смысл. Оно также преодолевает и реалистический тезис, который служит основой античной философии, ее сущностью: внешний мир не иллюзия, не галлюцинация, не субъективный мир. Все это достигается новым положением путем отстаивания и очищения идеалистического тезиса, утверждающего, что несомненно существует лишь то, что кажется мне существующим. Вы видите, как дочерние идеи, новые истины, несут внутри себя породившие их истины древние, плодоносные древние истины? Повторим: любое преодоление – это сохранение. Неверно, что существует лишь сознание, мышление, Я. Истина в том, что я существую вместе с моим миром и в моем мире и я состою в том, чтобы наниматься этим миром, видеть его, воображать, мыслить о нем, любить его и ненавидеть, быть печальным или радостным в нем и из-за него, двигаться в нем, изменять его и одерживать его. Ничто из этого не могло бы быть мною, если л мир не сосуществовал со мной, передо мной, кругом, окружая меня, показывая себя, повергая меня то в восторг, то в отчаяние.
Но что это? С чем мы нечаянно столкнулись? Это исходное определение – кто-то, кто видит и любит, и ненавидит, и требует от мир, и в нем движется и совершает усилия, страдает из-за того – не это ли испокон веков называется в самом скромном универсальном словаре "моей жизнью"? Что это такое? Это просто значит, что первоначальная реальность, явление явлений, данное Универсума, то, что дано мне, это... "моя жизнь" – только мое Я, не мое замкнутое сознание, – это уже истолкование, идеалистическое истолкование. Мне дана "моя жизнь", моя жизнь – это прежде всего то, что я нахожусь в мире, не в каком-нибудь неопределенном, а в этом мире, в нем теперешнем, и не просто в этом театре, а именно в этот момент, снимаясь тем, чем я в нем занимаюсь, в этом театральном фрагменте моего жизненного мира, – я философствую. Абстракции топились. В поисках не вызывающего сомнений явления я обнаружил не вещь, производящую мышление, а вот что: себя, мыслящего, себя, философствующего в данную минуту. Вот почему философия прежде всего обнаруживает того, кто философствует, кто хочет мыслить о всеобщем и для этого ищет нечто несомненное. Но обнаруживает, заметьте это, не философскую теорию, а философствующего философа, то есть занимающегося сейчас философствованием, тогда как потом этот же самый философ может печально шагать по улице, танцевать в дансинге, или страдать от колик, или быть влюбленным в мимолетную красоту. Другими словами, обнаруживает философствование, теоретизирование как жизненное явление и жизненное действие, как частность его жизни и в его жизни, в его огромной, радостной и печальной, полной надежд и ужасов жизни.
Первое, что должна сделать философия, – определить, что такое эта данность: "моя жизнь", "наша жизнь", жизнь каждого. Жизнь – это способ радикального бытия: любая Другая вещь и способ бытия обнаруживается мной в моей жизни, внутреннее, как ее деталь, они связаны. В ней находится все остальное, как бы включенное в нее, как бы переживаемое. Самое трудное математическое уравнение, самое абстрактное и значительное понятие философии, сам Универсум, сам Бог – это то, что я обнаруживаю в моей жизни, то, чем я живу. И их радикальное и первичное бытие, стало быть, пережито мной, и я не могу определить, чем они являются в качестве пережитых, если не выясню, что значит "жить". Биологи употребляют слово "жизни", чтобы обозначить феномен органических существ. Органика – это лишь класс вещей, которые обнаруживаются в жизни. Наряду с другим классом вещей, носящих имя неорганических. Важно то, что философ говорит нам об организмах, но так же очевидно' что мы, сказав, что живем, и говоря о "нашей жизни", жизни каждого, придаем этому слову смысл более непосредственный, более широкий, более решительный. Дикарь и невежда не знают биологии и, однако, вправе говорить о "своей жизни", поскольку под этими словами мы имеем в виду огромное явление, предшествующее всей биологии, всей науке, всей культуре, – явление великолепное, фундаментальное, ужасное, которое предполагает и подразумевает все остальные явления. Биолог обнаруживает "органическую жизнь" в пределах своей собственной жизни, как ее момент: это одно из его жизненных занятий и ничего больше. Биология, как всякая наука, представляет собой деятельность, или форму образа жизни. Философия, вернее, философствование, бесспорно, является жизнью – как бег, влюбленность игра в гольф, возмущение политикой, светские занятия.
Все это формы и образы жизни.
Стало быть, коренной вопрос философии в том, чтобы определить этот образ бытия, эту первичную реальность, которую мм называем "вашей жизнью". Итак, жить – это то, чего никто не может сделать за меня, – жизнь существует без права передачи это не абстрактное понятие, это мое индивидуальнейшее бытие. В первый раз философия становится частью чего-то не являющегося абстракцией.
Это новая панорама, о которой я говорил, – самая древняя из всех та, что всегда остается позади. Философия для начала идет сама позади себя, рассматривает себя как форму жизни, конкретно и истинно; в итоге она скрывается в этой жизни, тонет в ней – она пока что размышление о нашей жизни. Древняя панорама оказывается самой новой. Таково огромное открытие нашего времени. Оно настолько ново, что для него не подходит ни одно понятие традиционной философии: образ бытия, который представляет собой жизнь, нуждается в новых категориях – не в категориях античного космического бытия; речь идет именно о том, чтобы избежать их и найти категории жизни, сущность "нашей жизни".