Что ты сделал
Шрифт:
Я повернула ручку, и дверь открылась.
— Привет! — сказала я, входя.
Никого. На кухне царила чистота, на сушилке стояла одна кружка. Наверное, Джоди вымыла ее перед тем, как отправиться в больницу. Очень похоже на нее.
Я прошла по коридору. В доме тихо, но из-под двери «норы» хозяина — комнаты, где он курил, читал и угощал друзей выпивкой, — пробивалась полоска света.
— Каллум! — постучалась я.
Конечно, он был там. Полулежал в кресле с большим стаканом виски в руке. Похоже, Каллум даже сейчас думал, как должен выглядеть со стороны: мужчина, выбравший
— Эл, — сказал он без всякого выражения.
— Джоди рожает. Она в больнице Святого Фомы.
Он кивнул, покачивая в руке стакан. Нравился ли ему виски, или он только притворялся?
— С ней все будет хорошо, — прогудел он.
— Ну, вообще-то, не факт. Ей сорок два, это беременность с повышенным риском. Мне не хочется верить, что ты сбежал. О чем ты только думал?
Этот вопрос заключал в себе многое, и Каллум не ответил на него. Он казался усталым и каким-то пришибленным.
— С ней все будет хорошо, — повторил он. — Вряд ли я ей нужен.
— Конечно, нужен! Надо, чтобы кто-то проследил за ходом родов, убедился, что все идет по плану…
— От меня нет никакого толку, я ничего не понимаю в младенцах. И это даже не мой ребенок.
Он произнес это как-то мимоходом, словно был уверен, что я уже знаю. Но подозревала ли я что-нибудь до признания Джоди? Карен говорила: «Думаю, они что-то делают». Это «что-то» могло означать разное — хирургическое вмешательство, чашку Петри, донора спермы.
— Конечно, твой.
Я опустилась в кожаное кресло напротив него, решительно настроенная не впадать в панику, быть краткой и деловой.
— Я серьезно, Эли. Нет патронов в стволе. Работает, но вхолостую. Баки сухие.
— Ты имеешь в виду, что вы использовали донорскую сперму?
Он отхлебнул виски и скорчил гримасу:
— Нашли какого-то немецкого парня. Вырастет у нас блондин, который будет прекрасно ездить на велосипеде. Ну и лежаки нам станут уступать на пляже.
— Каллум, многие люди так делают. Это не значит, что ты не… что это не… Так или иначе, ты нужен Джоди. Ей больно и страшно. Сейчас ты должен быть с ней.
Его глаза превратились в щелочки, налитые кровью, будто он неделями не высыпался или долго курил травку.
— Не нужен я ей. Никому не нужен. — Он вздохнул, то ли с сожалением, то ли раздраженный моим тугодумием. — Эли-Эли. Ты ведь уже знаешь. Ты знаешь и поэтому пришла. — Его голос почти усыплял.
— Знаю что?
Снова вздохнув, он продолжал тонким голосом:
— Что я сделал. Я все ждал, когда они за мной придут, но они не приходили.
Сердце заколотилось так, будто изнутри меня лупили кулаком.
— Каллум…
Снова я мысленно перенеслась в прошлое, когда окровавленная Карен ввалилась в кухню и я поняла, что все изменится. Такое же чувство возникло у меня теперь. Я смотрела на Каллума, своего старинного друга, а думала о джемпере, найденном моим сыном в куче веток и спрятанном в ящике с игрушками. Некогда джемпер был ярко-красным, а сейчас он грязный, в трухе и колючках.
Полицейские считали, что Майк спрятал его, боясь, что на нем обнаружат улики. Но мой муж был недостаточно трезв, чтобы такое провернуть. Кто-то другой сделал это. Джемпер валялся на крыльце. Его видели в темноте и Карен, и Билл. Но когда я нашла Майка на качелях, он был без джемпера. Кто-то другой мог надеть его.
Кто-то другой мог сделать это с Карен.
Сознание — странная штука. Еще тогда, в университете, он пользовался этим в качестве оправдания своих нелицеприятных поступков: «Я был пьян, прости, приятель, не помню». Оправдания опрокинутой кружке пива, тому, что бросил всех, что приставал к девушке на танцполе: «Прости, прости, я ничего не помню, все как в тумане, я отключился». Но тогда это было неправдой, он не отключался настолько, чтобы ходить, говорить и что-то делать, а потом не вспомнить ничего. Теперь, спустя много лет, когда он прятал бутылку с виски в коробке с перчатками, а вторую бутылку — в ящике стола, когда каждый вечер после работы заходил в бар выпить, он понял истинное значение слова «отключка». И кто мог осудить его за стремление к чему-то большему, если Джоди встречала его в старом халате с потрескавшейся маской на лице и морщилась: «От тебя воняет спиртным». Она стала очень чувствительной к запахам, наконец забеременев.
Изменилось и другое. Когда он обнимал ее в постели, размягченный выпивкой и желающий «наладить мосты» между ними, она отворачивалась со словами: «Я не хочу навредить малышу. Я устала». А еще каждый день она находила миллион изощренных способов напомнить ему, что ребенок, которого она носит, — от другого.
Каллум много думал об этом другом. Немец, тридцати семи лет — это все, что им было известно. Каллуму он представлялся высоким блондином с накачанным торсом. Сходным образом он воображал и Билла: обнаженным по пояс, на фоне соснового леса. Джоди всегда слишком нравился Билл, как и другим девушкам: «Он такой милый. Он умеет слушать…» Еще бы! Очень легко слушать, когда нечего сказать. Потому что чувства юмора нет. И теперь кто-то наподобие станет отцом его ребенка.
Каллум будет баюкать могучего малыша-викинга, который с годами перерастет его, своего отца. Он уже представлял себе фотографии с выпускного: темноволосый невысокий папаша и рядом рослый блондин. Люди поймут, что это не его сын, станут смеяться над тем, что он — не мужик: даже не смог обрюхатить свою жену. Когда парню исполнится восемнадцать, возможно, ему разрешат узнать, кто его биологический отец. А до того Каллум будет растить, воспитывать, обеспечивать, а потом, уже выросшего, забирать с дискотек, когда тот выпьет лишнего. Несправедливо!
Когда Каллум рассказал об их планах своим родителям… Вернее, рассказала Джоди, она была очень воодушевлена, а может, хотела дать понять, что в неудачных попытках забеременеть виновата не она, мать воскликнула: «О, замечательно! Прекрасно, что в наше время делают такие вещи!»
Отец промолчал, но позже в саду, когда Каллум притворялся, что стрижет траву, сказал ему:
«Не понимаю, как ты решился. Ведь это чужой ребенок».
«Он будет моим», — ответил Каллум, но без особой уверенности.