Что уж, мы уж, раз уж, так уж...
Шрифт:
Через неделю он продрал глаза и увидел за столом, напротив себя, молодую, улыбающуюся девушку.
— Брыня! — Рявкнул он и помотал головой, прогоняя наваждение.
— Акулина. — Тихо выдохнуло наваждение и залилось румянцем. — Откушайте, пожалуйста, а то все пьете и пьете, а не закусываете. — И она придвинула к нему здоровенную, чугунную сковороду с жареной картошкой и миску с солеными огурцами.
Брыня с удовольствием откушал и познакомился с Акулиной поближе, отчего та долго пребывала на вершине счастья. А когда выяснилось, что Брыня без проблем проходит в долину, Акулина стала глядеть на своего мужчину только восторженным взглядом и никак иначе.
Через семь лет в деревню пришел молодой странный поп. Молодой, потому что молодой, а странный, потому что таких попов не бывает.
Брыня с Акулиной приняли его радушно. Как никак, а все-таки гость. Они напоили его, накормили и в баньке попарили. Про глаза ничего не сказали. Ну не хочет человек в глаза смотреть, что же его, за это, подвергать гонениям?
А на следующий день выяснилось, что поп, оказывается, вхож в долину! Это открытие обрадовало Брыню с Акулиной, ведь всегда же приятно, когда соседи такие же, как и ты. Вдобавок ко всему, поп был ужасно грамотным, особенно в вопросах философии, теософии и теологии. А как он рассказывал библейские истории!!! Если бы Брыня не был язычником и не поклонялся Сварогу и Перуну, то, не задумываясь, крестился. Хотя поп сказал, что Бог один, и менять религию может только полный идиот.
Вот так вот, исподволь, пополнялась Фофанка жителями.
После тотальной коллективизации, в деревню пришла женщина. Была она не в себе и не по годам состарившаяся. Приютили ее как положено на Руси. Вымыли пустующую избу и отметили новоселье.
Пелагея, так ее звали, поведала им свою историю. Была она до банальности проста по тем временам на Руси, и в то же время трагична, по тем же самым временам. Жила большая, трудолюбивая семья. И все было хорошо, но власть народная редко щадит свой народ. Не успели очухаться от гражданской войны, и на, тебе, коллективизация. Кто не с нами, тот против нас, или по-простому кулак. А у нас диктатура пролетариата! Значит, все твое станет наше, а тебя или в ссылку или в расход. Все зависит оттого, как ты за свое цепляться станешь. Муж Пелагеи и ее четыре сына, схватились за вилы. Их и положили прямо во дворе. Саму Пелагею выгнали из деревни, в чем была одета. Даже платок, на голову, не дали. Вот и вся история.
Брыня выслушал ее, молча выпил, хрустнул огурчиком и врезал по столешнице кулаком.
— Извините! Погорячился! — произнес он, глядя на пригнувшегося, от испуга, попа.
Испытание долиной, Пелагея прошла на ура. Мало того, она оказалась кудесницей по части изготовления спиртных напитков. Самогон могла гнать из чего угодно, даже из комариного писка. Но самый фирменный напиток она делала из мухоморов. Его так и называли: «мухоморовка». Особенность ее была в том, что она показывала норму каждого выпившего в отдельности. Выпил человек свою меру, и у него перед глазами предстает мужик в парике, по имени «Глюк», по профессии «композитор». Смотрит сурово в глаза и грозит пальцем. Тут по неволе пропустишь стакан-другой, пока хмель не уляжется. Правда с Брыней накладка вышла. Выпил он норму, к нему Глюк и пальцем грозит. Брыня не понял и кружку вдогонку нормы. Глядь, а Глюков уже два. Брыня придвинул к себе бутыль и как начал экспериментировать, аж Глюки вспотели. Когда в избе, от Глюков, стало не продохнуть, Брыня загнал композиторов в чулан и сбил с них всю спесь вместе с париками. Затем вернулся в горницу и выпил за искусство. На вопрос друзей: "Кого он там гонял?", Брыня, загадочно улыбаясь, ответил, что, мол, музыкой навеяло. Глюки, с тех пор, Брыню не беспокоили.
Грянула Великая Отечественная и Брыня с попом ушли в город, записываться добровольцами. В деревню вернулся один поп, злой как черт, крестя большевиков, на чем свет стоит. Его забраковали из-за косоглазия. Акулина, узнав, что Брыню взяли в пехоту, заголосила на четыре года. А зря! Брыня вернулся живой, здоровый, с целым иконостасом на груди и объявленный во всесоюзный розыск. Об этом он, разумеется, односельчанам не говорил, но друзья догадались сами. Вы тоже догадались бы, потому что каждый день, в течение трех месяцев, за Брыней приезжали люди в форме и с ордером на арест. И каждый день, Брыня объяснял служивым, что никуда не поедет, что тот особист сам налетел, шесть раз, на стену своего кабинета и стал инвалидом по неосторожности. А те служивые, которые вчера приезжали за Брыней, тоже неосторожно проехались по ступеням и переломали себе все кости. Вы, уж, ребята, будьте осторожны. По ступеням лучше не поднимайтесь, я и так вас прекрасно слышу. А то не дай бог, оступитесь на самом верху.
Через три месяца Брыню оставили в покое. То ли решили, что особист действительно сам виноват, то ли ордера на арест, которые Брыня отбирал и вешал на стену, закончились. Как бы там ни было, а Акулина засияла от счастья.
В середине пятидесятых, в деревню пришел Филька. Увидев людей, он снял старую солдатскую ушанку, поклонился и упал, потеряв сознание. Был он изможден, истощен и морально опустошен. Проведя одиннадцать лет в лагерях, он растерял всю тягу к жизни.
— Ничего, — сказал Брыня. — Если в долину войдет, то мы его в озере оживим, а если не пустит долина, то похороним по-человечески.
Долина пустила, озеро поправило здоровье, а деревня получила пятого жителя, правда пугливого, но работящего. Он каждое утро подметал деревню вдоль и поперек, мыл стекла даже в нежилых домах и смазывал петли на воротах долины.
Так, впятером, и жили, не тужили. Где-то там, за лесом, бурлила страна Советов, подходя к точке кипения, за которой парила страна Демократов. Народ ожидал перемен. Какими они будут, не предполагали даже те, кто усиленно обучался не сгорать со стыда; кто под бизнесом подразумевал не работу, а умение распределять денежные средства; кто тренировался обворожительно улыбаться и правдиво врать в глаза. Прозорливые красили себя и своих чад в рыжий цвет, а были и такие, кто учился падать с моста в реку. Любое умение, кроме трудолюбия, могло высоко поднять в будущем. Верили этому потому, что в Ставропольском крае выращивали нечто удивительное. Это нечто, могло отвечать шесть часов на вопрос: "Рядом с вами, ваша жена Раиса?", и так, толком, и не ответить. Представляете, что можно ожидать от такого руководителя? И что самое интересное, так это то, что дождались!!! Вышел он на трибуну, поправил очки и мягко сказал:
— Надо НАЧИТЬ и УХЛУБИТЬ!
И все ломанулись! Начали с виноградников и Чернобыля, а углубили отпуском цен и задержкой зарплаты. Китайцы, от зависти, отменили закон об одном ребенке и начали плодиться как кролики.
Зачинщика затерли, как когда-то Фофана. Хорошо, что жив, остался, а то была бы на Ставрополье деревня «Горбановка».
Все это, в деревне Фофанка, наблюдали по телевизору, любезно установленному Иваном Емелиным, хозяином долины. Наблюдали молча, без комментариев, лишь однажды, Брыня встал и начал собираться в дорогу.
— Ты далеко собираешься? — Спросила Акулина.
— В стольный град. — Ответил Брыня, подпоясываясь. — Надо, кой-кому, по ушам настучать.
— Побойся Бога, Брынюшка, они же свои, русские.
Это известие сразило Брыню. Он, в горестной думе, сел на лавку и просидел, так, неделю.
Из ступора его вывел мальчишка, лет семи. Он вошел в избу с однорогой козой и, тронув Брыню рукой, попросил:
— Дядь! Дай пожрать, если не жмот.
Брыня оглядел его с ног до головы. Лохматая голова, осторожный, взрослый взгляд, сурово сжатые губы, грязные футболка и штаны, и босые ноги в царапинах. Брыня встал с лавки, взял мальца за руку и сказал: