Что за горизонтом?
Шрифт:
— Но все-таки… одно твое присутствие утешит меня.
Профессор Малинин не заставил себя долго ждать. Дверь ему открыл Лукич и проводил в гостиную, где находился я. Мое присутствие для него было неожиданным и нежелательным. Он хмуро кивнул мне вместе с невнятным «здравствуйте», на что я приветливой улыбкой четко сказал «добрый день». Думаю, что для нас троих мужиков это был далеко не добрый день. Во всем облике Малинина чувствовалось предельное напряжение. Свою речь, во всяком случае первые слова, думаю он заранее приготовил. От предложения сесть он отказался, заметив, что ему удобней разговаривать стоя. Не садился и Лукич. Он стоял у
— Ну так что ж, любезный… зятек, или как там по-вашему… изволите объясниться?
— В чем, Павел Федорович, я должен объясняться? — пожал плечами Лукич.
— Вы еще смеете спрашивать? — возмущенно произнес Малинин. — Это звучит, как издевательство, насмешка. Вы соблазнили мою дочь, которая годится вам во внучки.
— Хорошо, — мирно вымолвил Лукич. — Давайте спокойно, без лишних эмоций разберемся в сложившемся деле. Случилось то, что случается на протяжении тысяч лет с миллионами людей: мы с Ларисой полюбили друг друга, быть может оба впервые в жизни, большой любовью. — Последние слова, приготовленные заранее, Лукич произнес со сдержанной страстью, так что лицо его порозовело, а глаза излучали особый благостный блеск.
— Она-то может и впервые. Но вы?! Вы были дважды женат, — почему-то напомнил Малинин.
— Можно быть и пять и десять раз женатым, — спокойно сказал Лукич, — но не испытать настоящей любви.
— По-вашему получается, что настоящая любовь бывает только у стариков и только с молоденькими девушками, — язвительно сказал профессор. — Все что у них было до того — ненастоящее. Так?
Я молчал. Я ждал подходящего момента, чтоб вклиниться в разговор. Молчал и Лукич. Он, кажется, расслабился и был, а может казался спокоен.
— Сейчас вы станете мне цитировать Пушкина о том, что любви все возрасты покорны, — иронически изрек Малинин.
— Именно об этом я сейчас подумал, — не то в шутку, не то всерьез произнес Лукич.
— Но это лирика, теория, — гневно взорвался Малинин и заходил по комнате.
— Почему же теория? — решил вмешаться я. — Практика на этот счет довольно богата, и вы, как историк, наверно знаете не мало примеров из жизни исторических личностей.
— Вы хотите сослаться на пример подлеца Мазепы? — презрительно сморщился Малинин.
— И не только, — сказал я. — Есть много других, подобных. Например возлюбленная Пабло Пикассо была на полстолетья моложе именитого художника.
— Тоже нашли пример — Пикассо, — пренебрежительно скривил лицо Малинин. — Не было такого художника и любви не было. Был шарлатан. И похотливый старец. Да, да, развратный.
— Пожалуй я соглашусь с вами: был шарлатан. Но он был к тому же и мужчина. — сказал я. — Надеюсь вы, Павел Федорович, Гете признаете великим поэтом? И он в семьдесят пять лет позволил себе влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку и сделал ей предложение. И представьте себе — она согласилась стать его женой.
— А родители не дали своего согласия, и брак не состоялся, — парировал Малинин. — Гете был благородный кавалер: он просил согласия родителей. Вы, Егор Лукич, почему-то пренебрегли мнением родителей
— Я очень уважаю родителей Ларисы и признаю свою вину: так случилось, что не обратился за согласием. Не посоветовала Лариса. Она не шестнадцатилетняя Ульрика, а вполне взрослая, самостоятельная женщина, способная решать свои проблемы. Тем не менее — извините.
Тут я решил, что мне следует опять нарушить нить разговора.
— Между прочим, Павел Федорович, хочу вам сообщить самый последний исторический факт из серии Гете-Пикассо: совсем недавно восьмидесятичетырехлетний Сергей Михалков — по популярности равный Пикассо — женился на сорокалетней. Покорился любви, Дорогой Павел Федорович: Пушкин прав.
Малинин как-то неожиданно опустился в кресло и, наклонись, обнял голову двумя руками. С минуту в комнате стояла натянутая, как струна, тишина. Наконец профессор, не поднимая головы, глухо заговорил:
— Вы украли, похитили мою единственную дочь. Вы человек, которого я считал честным и порядочным, совершили нравственное преступление… Любовь! Да, это святое понятие! Но преступно покрывать им безрассудство. Чувства должны контролироваться разумом. Особенно в преклонном возрасте. — Он опустил руки на колени, взглянул кратко сначала на меня, потом перевел взгляд на Лукича и уже говорил, обращаясь к нему:
— Да, я не могу приказать Ларисе, не могу заставить. Она упряма, самонадеянна. Но я прошу вас, Егор Лукич, уразумить ее, освободить от себя, отпустить. Убедить ее, что у вашей любви, в ваших отношениях нет будущего. Представьте себя на моем месте. Я взываю к вашей совести, — Голос его дрогнул умоляюще, и выводы его были настолько убедительны, что я даже не мог себе представить, чем на них сможет ответить Лукич. Он слушал молча и как бы в знак согласия легко кивал головой. Когда Малинин умолк, Лукич, словно про себя повторил его слова.
— «Освободить», «отпустить». Она свободна, я ей не раз об этом говорил. И буду еще говорить и постараюсь вразумить. И о том, что нет будущего, тоже скажу. Пусть думает и решает. Последнее слово за ней.
Лукич отошел от портрета и сделал шаг к креслу, в котором сидел профессор. Остановился перед ним, выпрямился во весь рост и мягко, очень дружелюбно произнес:
— Я обещаю вам, Павел Федорович, сделать все от меня зависящее. Обещаю.
На этой ноте и был завершен нелегкий для обеих сторон разговор. Простились они в прихожей, пожав друг другу руки. Я решил задержаться. Некоторое время мы молчали, как после пролетевшей мимо опасности. Наконец, Лукич сказал упавшим голосом:
— Ты знаешь, что такое трагедия? Вот это то, что я сейчас пережил. Впрочем, не пережил: это только начало. В жизни у меня были личные драмы. Они оставляли на сердце рубцы. Заживали. Они не смертельны. Трагедия — это трагедия. Совсем другое. Пойдем на кухню, У меня есть армянский коньяк. Расслабимся.
Мы выпили по рюмке. Я спросил Лукича, где Лариса. Он пожал плечами:
— Не знаю. Я жду ее звонка. Я передам ей дословно весь разговор с Павлом Федоровичем. Пусть решает сама. Если ее решение будет во благо ей, я только порадуюсь. Я не эгоист. Для нее, ради нее я готов на любую жертву. Скажет она: «умри Егор!» Умру, спокойно, потому что без нее жизнь бессмысленна. Я понимаю: ты не веришь, ты считаешь, что я ее сочинил, превознес до неба. Ты знал Альбину. Пойми — Лариса не Альбина. Она богиня. И об этом знаю только я и никто более. Не мной придуманная, а мной открытая.