Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов

Марков Алексей Викторович

С.Ч.А чем ты можешь объяснить то, что в позднесоветском обществе велись такие споры?

А.М.Можно рассматривать по-разному, с разных точек зрения этот вопрос. Ну, вот, допустим, идеологическая перспектива.

В тех условиях, когда советская идеология превратилась в фасадное явление, появилось много претендентов на роль неофициальных идеологов. Те, кого уже в семидесятые годы называли «новыми славянофилами», «новыми западниками», «новыми либералами», — были претендентами на роль новых идеологов. Их обычно связывали с определенными журналами, иной раз даже с определенным стилем жизни, и в любом случае с определенными группами, это точно. И я думаю, что необходимость определить самое себя в качестве вот этих мыслителей и, так скажем, интеллектуальных лидеров, сама эта необходимость требовала подобных дискуссий. Необходимо было как-то осмыслить — а кто мы есть, откуда проистекает это право «говорить

от имени», на чем оно основано. А поскольку эти дебаты никак не могли принять форму законченную, скажем, превратиться в определенные политические философии, то, как правило, споры эти останавливались на уровне морализирования. Это одна возможная перспектива — некая идеологическая перспектива, когда данный «бульон идей» требовал от тех, кто эти идеи продуцировал, обоснования собственной позиции. Придание авторитета идеям через придание авторитета самим себе.

Возможна другая перспектива, очевидно. Эта перспектива может быть связана с тем, что называли тогда именно «советской интеллигенцией», с той формальной группой, которую образовывали по формальным признакам, которую производила официальная статистика и которая была включена в официальный идеологический штамп. Дело в том, что эта официальная группа сама по себе была оформлена по не очень четким критериям. Был набор сугубо формальных критериев, безусловно — это был уровень образования, дипломы и так далее; но было и то, что называли самосознанием группы… Да, в это время, в семидесятые годы, это очевидно даже по моим собственным детским воспоминаниям, была некая претензия на какое-то особое положение университетского преподавателя или литератора относительно рабочего, скажем, и она уже не сводилась к специфике профессии. Это была претензия, которая если и не приняла формы законченной политико-идеологической претензии на власть, на безусловное лидерство, но, по крайней мере на уровне обыденного мышления, она все время давала себя знать. Скажем, сколько-нибудь незначительное отличие — окончание пединститута или университета в столичном городе позволяло уже противопоставлять себя не только по формальным критериям, но и просто даже по стилю жизни не только рабочим, но и провинциалам. И вот, стремление дать более-менее законченную форму этой привилегированной позиции и порождало рассуждение или размышление об интеллигентности. Я бы так сказал — то, что мы называем советской интеллигенцией, включат о в себя или подразумевало целый набор официальных и неофициальных привилегий, моментов престижа, которых были лишены другие. Эти моменты престижа люди пытались по-разному осмыслить. В том числе обосновать их через моральные преимущества. Можно было бы назвать эту перспективу, этот способ рассматривать вопрос об интеллигенции социально-структурным. Я думаю, что возможны и другие перспективы.

С.Ч.Теперь я хотела бы задать несколько вопросов о мещанстве. Скажи, пожалуйста, употребляешь ли ты слово «мещанство» в повседневной жизни? Сейчас?

А.М.Давным-давно не употребляю.

С.Ч.А когда-нибудь ты его употреблял?

А.М.Возможно. Но уже не помню.

С.Ч.А твои родители употребляют это слово?

А.М.Да. Употребляли. Употребляли в одном ряду с понятиями — «быдло», «простонародье» и так далее. Вернее, не в одном ряду… Это понятие, как и те, другие, могло оказаться в оппозиции к понятию «интеллигенция». Интеллигенция и… Допустим, «интеллигенция и простонародье», «интеллигенция и мещанство». Это не значит, что это одно и то же. Слово «мещанин», как мне кажется, было наиболее значимо для этого дискурса 1960–1970-х годов. «Мещанин» — это очень важная категория для того, чтобы найти истинного интеллигента. В условиях, когда пытались обосновать свои собственные претензии на роль идеологов или на особые привилегии разного рода, в этих условиях нужно было себя очень четко ограничить от тех, кто мимикрирует. Мимикрирующие, они только притворяются интеллигенцией. А поскольку быть интеллигенцией престижно, или быть интеллигенцией — значит иметь право быть идейным лидером, Проповедником с большой буквы… Если это так, то тогда возникает масса желающих попасть в эту категорию, в особенности если говорить о привилегиях. Видимо, среди этой массы желающих там сразу же можно будет отделить чистых и нечистых, если посмотреть, насколько умело они делают то, что должныделать истинные интеллигенты. Или насколько буквально они это делают. Ха-ха. В особенности, как известно, некоторые материальные практики, связанные с обращением с вещами, с окружением себя вещами, относились к разряду «мещанских». Если они не дополнялись так называемыми «духовными» практиками — мыслями, ценностными жестами и если они приобретали какое-то исключительное место. Если «быть интеллигентом» для кого-то означало иметь определенную мебель, или знать стихи наизусть, или уметь играть на гитаре, если для кого-то к этому все сводилось, то «этот человек, очевидно, не интеллигент, а всего лишь мещанин». Он не понимает, что «подлинная интеллигентность заключается, например, в доброте». Ха-ха.

С.Ч.Ха-ха. А твои родители, они часто прибегали к этой категории для того, чтобы себя самих как-то определить?

А.М.Я приведу конкретный пример. Среди моих учителей была одна дама, которая собирала фарфоровых собачек. И она поощряла учеников дарить ей этих собачек и кошечек. Сразу же она была записана моими родителями, да и не только моими, в «мещанки». Тем более что, охотясь за собачками и кошечками, она позволяла себе откровенную нечестность — она поощряла учеников, которые дарили ей собачек и кошечек, хорошими отметками.

С.Ч.Да… Ну и дела… А как ты считаешь, сегодня это понятие вообще употребляется людьми этого возраста, предыдущими поколениями?

А.М.Я думаю, что поскольку ушел дискурс об интеллигенции, то ушел дискурс и о мещанстве. Он стал таким же бессмысленным. «Мещане» нужны были потому, что была «интеллигенция».

С.Ч.Вот я хотела еще один вопрос задать по поводу интеллигенции — есть ли у тебя сейчас эмоциональная реакция на сам этот термин, вообще на этот феномен. Вот когда ты видишь этих старушек… или не только старушек? Еще раз я хотела бы тебя спросить о возрасте — каким возрастом для тебя ограничивается интеллигенция? И твоя эмоциональная реакция на этот термин и на этих людей?

А.М.Я уже сказал, что для меня это прежде всего люди, которые вступили в пору сознательной жизни в шестидесятые — семидесятые — начале восьмидесятых годов. На протяжении этого двадцатилетия.

С.Ч.А ты-то сам…?

А.М.Я все-таки студентом стал только в 1985-м. Я думаю, что те, кто пришел на студенческую скамью еще в восьмидесятом году, вполне могли усвоить этот способ мышления. Я этого не исключаю.

С.Ч.То есть это поколение прямо перед тобой?

А.М.Да… Это длинное поколение передо мной. А что касается эмоционального аспекта, поскольку известная аллергия на шестидесятников у меня есть, вероятно, есть аллергия и на интеллигенцию.

С.Ч.А как тебе кажется, некоторая аллергия на интеллигенцию для твоего круга общения в целом характерна?

А.М.Да, в высокой степени.

С.Ч.А когда ты поступал в университет, ты кем себя ощущал? Ты тогда не хотел стать, например, «интеллигентом»?

А.М.Я не думаю, что я рефлектировал именно в этих терминах.

С.Ч.Я хотела бы как раз узнать, в каких терминах ты размышлял об этом…

А.М.Для меня был вопрос о высшем образовании, скажем. О работе преимущественно… Ну, вот это очень забавно, тогда было искусственное разделение, ходовое в то время — «труд умственный» и «труд физический». Не совсем понятное разделение, потому что нет такого физического труда, где бы не участвовала голова… Это совершенно очевидно. Но вероятно, предполагалось, что умственный труд — это образ жизни, когда человек трудится, преимущественно разговаривая или записывая. Что физические действия в данном случае эго, прежде всего, действия языком или рукой, вооруженной ручкой. Вот в такой системе координат я рассуждал несомненно — мне хотелось заниматься такой работой, которая предполагала бы прежде всего работу языком и ручкой. Примерно так.

Опять же, я расскажу одну забавную байку. Когда я поступал в университет, мне нужно было определить свое «социальное положение» в анкете. И я сперва не знал, для меня был вопрос — по каким критериям это делать, по социальному статусу родителей или по моему занятию, или делать это в зависимости от источников моего дохода. Я поступал сразу после школы в университет и поэтому склонился к последнему и определил себя так: «иждивенец». Что, конечно, пришлось немедленно исправлять.

С.Ч.Расскажи, пожалуйста, теперь о своей профессии и о своей профессиональной идентичности.

А.М.У меня и удобная, и неудобная позиция. Достаточно много занимаясь социологией в последнее время (она меня интересует теоретическими сторонами), я в то же время по базовому образованию являюсь историком.

С.Ч.Какая у тебя специализация?

А.М.Историк России. Я занимался рубежом XIX–XX веков. И надо сказать, что не отказываюсь никоим образом от своей первой профессии. Мне даже симпатично то, что я могу корректировать интуицию социолога интуицией историка, и наоборот. Это, мне кажется, является выигрышем, а не проигрышем. В то же время, в силу моей индивидуальной истории, которой мы здесь не касаемся, есть существенные идентичности для меня, которые связаны с профессией, но тем не менее не автоматически ею предполагаются.