Чтоб знали! Избранное

Армалинский Михаил Израилевич

Она полагает, что если она пёрднет и тут же извинится, то она как будто и не пёрднула. То же самое и с рыганьем. Звеньями той же цепи были её грубость и наглость – извинишься, и всё, мол, должно навек проститься и забыться. А если я припоминал ей грубость, то она называла это злопамятностью. Я же говорил, что любовь – это живое существо, которое нужно беречь, и если ты оторвёшь ей руку или выбьешь глаз, то она так и останется калекой, и никакие извинения не помогут. Она же всё мечтала о нашей будущей жизни и, плюя на настоящую, строила воздушные замки. Из испорченного воздуха.

– О, какой ужас! – с показным смущением восклицала она, очередной раз испустив вонь и махая руками, чтобы разогнать воздух вокруг себя, а на деле поспешно вдыхая его с наслаждением, достойным лучшего применения.

Карен только подыгрывала моему отвращению, но не от её вони, а от её нежелания сдерживаться во имя меня. Так что стояли сплошные ночные бздения. А дневные – само собой.

Что касается вони, то она была бы даже приятна, если бы была сексуально окрашена. Карен может пердеть за столом, но, приступая к ебле, вся в поцелуе, прерывается и выбегает за дверь, чтобы выпустить газ. А ведь это единственное время, когда её

пердёж возбудил бы меня, поскольку он связался бы в этот момент с желанием, с еблей. То есть если бы мы, к примеру, пребывали бы в «69», и она, кончая, пёрднула бы. О, это было бы прекрасно, ибо это свидетельствовало бы о наслаждении, которое лишает её контроля над собой. А это – вожделенное чудо. Тогда и запах её был бы роскошен, так как он стал бы свитой наслаждения. Но нет, во время ебли она ничего подобного себе не позволяла, потому что считала, что это испортит любовную атмосферу, и, хоть я ей говорил, что для меня это только будет возбуждающим, она так и оставалась скованной и «приличной».

Хотя по сути своей Карен бесстыдна, но не в любви, не для любви, а по безалаберности и неряшливости. Если же точнее, то любовники бесстыдны друг с другом из-за обуревающего их желания, а супруги – из-за овладевшего ими безразличия.

Вся религиозность Карен исчерпывалась заповедью: «Люби дерьмо своего ближнего, как своё». Однажды она в приступе нежности ко мне, выйдя из туалета, где я опорожнился до неё, сказала, что моё дерьмо вкусно пахнет. Вот какого комплимента я удостоился от жены.

Я к ней быстро подладился и как-то, сидя у камина и глядя на потухающий огонь, сказал, что угли – это дерьмо огня. Она так зашлась в смехе, как ни от одной моей другой шутки.

После неё в унитазе всегда оставался кусочек дерьма, который почему-то не желал исчезнуть в водовороте вместе со своими сородичами и в последний момент выныривал. Она срала такими большими кусками, что каждый раз засорялся унитаз.

Любую боль в животе Карен приписывает газам, и поэтому она, как и все в её семье, принимает бездну таблеток, чтобы унять газы. То есть таблетки способствуют отхождению газов, и под предлогом боли в животе Карен с помощью таблеток усиливает пердёж.

Вот такой атмосферой дышал мой брак. Надеюсь, тебе теперь кое-что проясняется.

А сейчас – кое-что из ультрасовременной поэзии. Ну, держись! Первое – тебе.

Посвящается С.

В ином измерении энном,в задрипанном городе Энскеживёшь, занимаясь обменомокошечка без занавескина окна, пускай не в Европу,но хоть не на хищных соседей,всегда караулящих тропыот кухни до нужника. Съеденпоследний гриб, мертвенно-белый.Чтоб в памяти не околели,ты их изваять в акварелирешил. И с надеждою спелойты ими листы оснащаешь —пора: там зима не белеет,а чёрным недугом болеет.Но духом ты не обнищаешь,в пространстве, где деньги бесценны,растут не продажи – обмены:там жилы меняют на мыло,там власть, что схватила кормило,тебя лишь буханкой кормила,ты вовсе не строил ей глазки —ты выстоял очередь в краски,и в них заживя, как в хоромах,злой опыт менял на опят.А власть не желает опасть —в улыбке оскаливши пасть,заигрывает на погромах,глазами стреляет, но промахона совершила опять.Ты пристально смотришь в окно,которое смотрит в колодец.Так плюнь же в него – ведь народецзагадил источник давно.В отравленной мутной водеты рыбки уже не половишь,пускай копошатся в трудепартийные спецы по воле.В пустыне ничтожных земельтебе ничего уж не светит:ни солнце, что село на мель,ни слово, попавшее в сети.На вечный обвес и обмер,от коих мир обмер, не сетуй —остался оазис на свете,где радуется большинство.И он предлагает обменубожества на божество.

* * *

О чём думает человек в минуту своей смерти?О чём думает человек в день своей смерти?О чём думает человек в год своей смерти?О чём думает человек в жизнь своей смерти?

* * *

Сокращения мышц называем любовью,и – взаимной, когда они одновременны.И, вздохнув, обратимся опять к суесловью,потому что в желанья придут перемены.Мы теперь друг на друга с прохладцеюсмотрим, а ведь только

минуту назад полыхали,и казалось, что жаром желанье не сморим,а лишь сделаем ярче. Но как низко пали,вознесённые похотью к Божьим стопам,мы лежим, обессилены быстрым полётом,и подносим к губам охлаждённый стакан,переполненный морем, но ставшим болотом.

* * *

Негритянку держу на чёрный день,блондинку лелею ночами белыми.Лести парчовую ниткувдень в ушко —брюшко —и шей по телу губами спелыми.Так мы и жили – то там, то тут.Мне шили тело, а я подшивалв дело романа. Коль мне дадут,даденое – губами жевал,и языком проходился почёрным и белым губам гуманно,чтоб никого не обидеть – гурманомпосле облизывался. Эдгар Покаркал, что будто бы никогдая не вкушу золотой серединымежду белой и чёрной – сединыне помешают мне накататьсто фолиантов погони за нею,златом серёдки – невежда селёдкой,скажет, воняет. Также и с лодкой,что разбивалась об ахинею —в общем, я в истине – спец и мастак,пронюхал её укромное место.А тех, кто не верит, – их так и растак!Суть из первых рук мне известна.

* * *

Бидон бидэ наполня до краёвобильными ночными сливками,она коровою брела под кроводьял, качая бигудями-свитками.А под одьялом муж, известный скотовод,нахрапом храпа брал за зоб желаниежены, которая от сточных водразбухла молоком невоздержания.

* * *

Это было всего лишь вчера,а уж сколько случилось иного,позади оказалась черта,устрашавшая жизнию новой.Мы казались счастливой четой,но не жалость жила в ней, а жало.И былое за мнимой чертойзатяжной слепотой устрашало.Нет, любовь не слепа – ведь онамне представила фата-моргану,и фата была ясно видна,погрузившая разум в нирвану.Скоро брачная ночь истекла,и пришло разведённое утро,и грядущее из-за углавыплывало в судёнышке утлом,а вернее, в посудине грязной,той, что в раковину занесло.И ты моешь, а я в унисонвытираю, с надеждой заразной,что окажется дней до чертабез тебя, явно осточертевшей.И горит перед нами черта,пред которой ничто не удержит.

* * *

Я, проплывая по жизни к смерти,не попадаю желаньям в сети —я разрываю их. И ошмёткилипких сетей цепляют подмёткина плавниках и хвосте, которыйгоризонтальный, китовый, скорый.Я представлял океан бескрайним —ночью поздней. А утром раннимдо берегов я хотел добраться,слал ультразвук с самостийных раций —волны не возвращались обратно,Что ж, я думал, оно и ладно.

* * *

Ненавижу блондинок,а вот надо ж – ебу.Но прорвётся плотина —и увижу в гробувсех их, простоволосых —с непокрытой пиздой.От шатенок – в засосах,от брюнеток – застойтёмной крови во члене.Тёмный волос – контрастс белой кожей – влеченьевдохновенно создаст.И ему не иссякнуть —свежий сок потечёт,и заполнится заводь,где пизды пятачок.И волосиков темень,и отверстия светдаст название теме,и возникнет сюжет.