Чтоб знали! Избранное
Шрифт:
Борьба против порнографии – это социально приемлемая борьба против соития. Люди, больные болимией, умерщвляют себя голодом в убеждённости, что скелетоподобные заключённые в концлагере – это идеал красоты. Точно так же существуют люди, которые морят сексуальным голодом себя и других, будучи уверенными, что сексуальный голод тем лучше, чем сильнее.
Порнография страшна для общества не потому, что она привносится извне, а потому, что она напоминает, открывает помыслы каждого из его членов. И до тех пор, пока люди будут делать вид, что порнография им чужда, до тех пор общество будет стараться её уничтожить, как преступник, который старается замести следы своего преступления.
А
Так что я не порнограф, а Граф Порно.
Ууух! Отстрелялся. Как тебе это нравится?
Б.
Чем больше я прихожу в себя от своего умо-сердце-члено-помрачения, тем точнее осознаю, что за меня Карен вышла лишь потому, что я первый имел глупость сделать ей предложение. Если весьма привлекательная баба, которая не сидела взаперти, а перепробовала изрядное количество ёбарей, не была ни разу обручена до почти 30 лет, это значит, что все они настораживались, увидев в ней всё то, что я умудрился увидеть только после двух лет женитьбы. И опять – не увидеть, а признаться себе в увиденном. И от этого ещё больший позор. Утешение, что все в любви слепнут, не помогает. Что мне все?!
Её любовника Энди, пьяницу, она назвала джентльменом, когда я спросил, кто это на фотокарточке, пришпиленной к стене у неё в кухне. Она с ним торчала четыре года. Он ей, как она призналась, жениться не предлагал. У Энди был ребёнок от какого-то там брака, и он, пьянь, всё же понимал, какой мачехой может стать Карен для его отпрыска. Да и женой тоже. Так что, когда она спуталась с новым мужиком и решила, что пора с Энди кончать, а потом, когда с новым распуталась и позвонила обратно Энди, мол, давай опять, Энди сказал, нет уж, милочка, поздно. Почему поздно, я не знаю, то ли он лучшую бабу нашёл, то ли раскусил Карен и решил больше о неё не пачкаться, то ли по ещё какой здоровой причине, но с ней встречаться он больше не захотел. Этим он разбил её сердце, и она наплакалась всласть. Это она мне сама рассказывала, я у неё ничего не выпытывал – вот дура-то, ко всему прочему.
И ведь любовница она была отвратительная – надо же мне было попасться на такую бабу, ну, что в ней было хорошего? Лицо? Да и то когда накрашено. Одушевлённая пизда? Да и то Карен ею пользоваться как следует не умела и стыдилась того немногого, что умела. А ведь пизда была в кольцах сильных мышц, как змея изнутри. Так и есть – ёб змею.
Вот тебе ещё образчик из бездны омерзительного, которую она в себе носила и лелеяла. Карен потела обильно по любому поводу и без. Если я потею от бега, то она – от ходьбы. Стоило ей пошевельнуть пальцем, как у неё под мышкой выступал пот. Естественно, что она потела и во время ебли, и тогда это было возбуждающе. Она сидела на мне, даже не двигалась и просто жужжала вибратором, а между грудей у неё начинали расти капельки пота.
В остальных же случаях её безмерное потение было противно. Она подшивала к каждому платью подмышники и не переносила любое проявление жары – лицо и тело становились жидкими. А пот её был жирным.
Наверно, потому она больше всего любила заниматься любовью под душем, чтобы пот сразу смывался. Карен наклонялась, левой рукой она оттягивала ягодицу, чтобы мне открылась пизда, а правую она устремляла к клитору. Ей больше всего нравилось, чтобы я двигался как можно быстрее, и тогда она сразу кончала. Я же ненавидел душевую любовь. Во-первых, потому что вода вымывает смазку и приходиться смачивать слюной член несколько раз, ведь и слюна смывается водой, и надо выкручиваться, чтобы уклониться от струй. А во-вторых, я не люблю быстрое движение, во всяком случае в начале и в середине. В конце, любишь не любишь, а скорость овладевает тобой. Но с самого начала впадать в торопливость как-то несподручно и, я бы сказал, бестактно.
Я вспоминаю теперь многозначительные мелочи, на которые я старался не обращать внимания. Ведь когда я послал ей розы после нашей первой встречи, она не позвонила тотчас поблагодарить меня, как, естественно, сделала бы любая баба из вежливости, не говоря уже – из расположения. Мне пришлось самому позвонить ей через два дня и спросить, получила ли она розы. Только тогда она меня сдержанно поблагодарила. И это должно было меня сразу насторожить. Я, конечно, обратил на это внимание, но потом, окрылённый пиздой, летел «поверх барьеров».
Ну да пора отстраниться от навязчивых идей.
Вот ты писал мне про чувства к родине, вернее, к определённым клочкам земли, которые являются для тебя олицетворением родины. С последним я ещё могу согласиться – с клочками. Но ради них жертвовать своей жизнью? Генри Миллер хаял Америку в «Воздушно-кондиционированном кошмаре», но он всё-таки жил в Америке, а не уехал в Австралию или Англию. Я надеюсь быть более последовательным.
Вот тебе мои соображения по поводу моей родины, будь она…
В поисках родины я приехал в Америку, и чем дальше, тем меньше я ощущаю Советский Союзец своей родиной. Теперь, когда появилась возможность посетить Советскую Разиню, чем многие эмигранты радостно пользуются, во мне лишь растёт внутреннее сопротивление к этой поездке. У меня есть только два стимула для посещения стародавних мест – желание повидаться с тобой и пройтись по местам, где проходили мои детство и юность.
Сопротивление моему желанию посетить Союзец несравненно сильнее и основано на том, что я узнал реальную, а не плакатную суть СССР. Страна, которая именовала себя дворцом, оказалась грязным хлевом, обнесённым колючей проволокой. Красивые слова, которые меня заставляли затверживать с детства, оказались заведомой ложью. Образ жизни, который именовали самым гуманным, оказался образом жизни подлецов и преступников.
Поистине, «лицом к лицу лица не увидать – большое видится на расстоянии». А уж самая большая страна на Земле и подавно может быть увидена только на дальнем от неё расстоянии. И нет точки обзора лучше, чем с другой стороны Земли – из Америки.
Все эти годы время от времени я вижу по ночам один и тот же кошмарный сон: я приезжаю туристом в Ленинград и вдруг понимаю, что мне не дадут вернуться домой, в Америку, – и страх, который охватывает меня во сне, подобен страху смерти. К счастью, пробуждение обдаёт меня волной счастья от узнавания, что я здесь, у себя дома.