Чтобы сказать ему

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Серия «Легенда русского Интернета»

Иллюстрация на переплете – Андрей Ферез

У одной женщины не было детей.

Редко случается, чтобы у женщины совсем не было детей, ни своих, ни названых. Такие встречаются приблизительно в тысячу раз реже, чем те, кто просто не может родить. Потому что если у которой нет ребёночка, а страх как хочется, она всегда найдёт способ. Пойдёт к колдунье, а та подарит ячменное

зерно, да такое, что вместо колоска взойдёт цветок, а внутри бутона окажется девочка. Или украдёт из чужой колыбели, которую бездумная мать оставит в тенёчке у крыльца: схватит малыша, укроет платком и побежит за синие леса, за высокие горы, в безопасное убежище, там посадит на сухой мох и даст ему гладкую еловую шишку, чтобы играл. Купит у нищенки здорового темноглазого мальчика, развяжет цветастое отрепье и сожжёт, а ребёнка искупает в желтоватой ромашковой воде или вот с чередой тоже хорошо. А то назначит младенцем полено или котёнка, станет баюкать, отпаивать молоком. Усыновит мужчину и воспитает.

Да мало ли способов, если хочется.

Ещё реже бывает, чтобы женщина совсем не хотела иметь ребёнка, ни своего, ни чужого, ни щенка, ни симулякр, вроде тамагочи, который бы изредка пищал: «Покорми меня», «Поиграй со мной». Такая, может, одна на миллион.

А ещё говорят, будто иногда случается – раз в сто лет? – что и родит, но забудет. Даже и вырастит, но потом с её памятью произойдёт какая-то неприятность – например, постирает едким мылом, чтобы вывести пятно от вишнёвого сока или крови, а в результате пятно как было, так и осталось, а ребёнок стёрся. На фотографиях и в документах есть, но женщина перестаёт чувствовать себя матерью. От этого она сначала сделается на двадцать лет моложе, обретёт лёгкость, талию и шелковые платья, но постепенно тело её будет становиться всё легче и легче, шелка посереют, а потом она превратится в птичку. Как только это произойдёт, женщина снова обо всём вспомнит. Но теперь у неё маленькая птичья головка на одну мысль, коротенькие ножки и совсем нет рук, а вместо голоса чирик-чирик. Есть, правда, крылья, и потому она не побежит, а полетит – искать своего ребёнка. Зачем, ведь он уже совсем взрослый? Попробуйте расспросить, но ничего внятного птичка не ответит, даже если научится на манер скворца повторять некоторые слова почти по-человечески. Когда вы попытаетесь её удержать, она склонит головку и бессмысленно прощебечет: «Чтобы сказать, чтобы сказать ему…» – и другого вы не добьётесь, поэтому лучше отпустите добром, пока не убилась об оконное стекло.

Месячные прекратились лет на десять раньше, чем это обычно бывает, но Дора не огорчилась, наоборот, почувствовала себя свободной как никогда. Теперь не нужно высчитывать, когда не сможешь пойти в бассейн, переносить занятия в спортзале и отменять свидания. Это справедливо, ведь жизни осталось меньше, чем было, и пять дополнительных дней в месяц хоть какая-то компенсация. Можно посчитать: месячные у неё с десяти, и значит, за следующие тридцать пять лет она потеряла две тысячи сто дней, приблизительно пять с половиной лет своей единственной жизни провела в крови и боли, без секса, с отваливающейся спиной и вечным страхом наследить. А теперь добавятся шестьдесят полновесных суток в год. Конечно, они будут не столь насыщенными, как в юности, но дарёному коню не смотрят ни в зубы, ни под хвост, хотя копыта, конечно, надо бы проверить: хорошо ли подкован и всё такое.

Дора любила цифры и заботилась о точности вычислений, и потому всё время возвращалась к столбику, которым перемножала 5, 12 и 35, а потом делила на 365. Все ли дни можно считать потерянными? Ведь иной раз она не могла утерпеть и всё-таки занималась сексом, а потом озабоченно разглядывала красные пальцы, потёки на ногах и отправляла сомлевшего мужчину мыться первым – потому что кровь засыхала, стягивала нежную кожу головки, и далеко ли до раздражения. С другой стороны, и так округлила в меньшую сторону, на самом деле выходило не пять с половиной, а 5,75, но те три месяца можно списать на самое начало, когда только устанавливался цикл.

Она вспомнила, как валялась на спине, задрав ноги на стену, и прислушивалась к тянущей боли в животе, а заодно и к шепоту в коридоре. Отец потом некоторое время огибал её комнату по дуге, насколько это было возможно в их доме. Ничего личного, он просто беспокоился и смущался, потому что мать, как всегда, проболталась. Она всё ему рассказывала, и Дора думала, что это от несдержанности, но потом оказалось, что и отец, который был безупречен, тоже не имеет от мамы тайн. И Дора поняла, что это такой способ существования в паре, когда на всякий случай ничего друг от друга не скрывают, сообщают каждый пустяк, любые новости и чужие секреты, чтобы как-нибудь нечаянно несказанное не скопилось и не создало серьёзное препятствие между ними. Но чем меньше барьеров было между родителями, тем выше вырастала стена перед Дорой, почти незаметная в раннем детстве. В младших классах школы из-за неё ещё торчали бантики, но потом кладка стала опережать, и скоро родители находили свою девочку только по голосу и следам, которые она оставляла со свойственной подросткам неаккуратностью. Раскидывала по дому одежду, глупые бумажки с цветочками и неумелым детским матом – записочки, которыми девочки перебрасываются на уроках. Забывала на видном месте блокнот в сердечках, наполненный густой рифмованной патокой, розовый носок со стоптанной до желтизны пяткой, и диск с хентаем. Эти вещи служили для неё чем-то вроде стигматов возраста: Дора осознавала их неприглядность, но ничего не могла с собой поделать. Внутри неё жила взрослая женщина, но до поры она находилась в плену у неумной девчонки, которая вынуждала её совершать потные подростковые выходки, диктовала лексикон и манеры. И вещи роняла именно та, пленница, пытаясь хоть как-то подать знак, но вместо белых камешков у неё были только носочки и бумажки. А родители никого не хотели искать, покорно подбирали с пола и кресел девичий мусор и складывали в шкафы.

Насколько Дора помнила, лучше всех её находил дед. Когда ей было пять, она приходила в его кабинет, где на книжных полках стояли совсем неинтересные книги, а на столе зелёная малахитовая чернильница и механический календарь. Невежливо соваться в чужую комнату без спроса, и всё-таки она пробиралась украдкой, залезала в его жёлтый кожаный чемодан и опускала над собой крышку. Нет ничего глупее положения человека, который спрятался, а его не ищут. Даже Неуловимый Джо устроился лучше, он хотя бы скрывается от несуществующей погони и что-то с ним происходит по пути, а когда лежишь, скорчившись в душном чемодане, обшитом изнутри коричнево-пёстрым шёлком, буквально за три минуты начинаешь чувствовать себя дурой. Но дед всегда появлялся вовремя, примерно через две с половиной минуты после того, как Дора переставала ёрзать и успокаивала дыхание. Он входил в кабинет и звал:

– Дора! Дора!

Никто не отвечал.

– Где она, может, под кроватью? Под столом? А, за шторой! Нет. Эй, родители, а где ваш ребёнок? – строго спрашивал он. И Дора чувствовала, как подрагивает пол от топота – мать вбегала, заранее волнуясь:

– Дора! Дора! А вдруг она улизнула в сад и захлопнула дверь?

Было слышно, как отец щёлкает замком и выглядывает на крыльцо. По комнате пробегала волна сквозняка и врывалась в узкую щель, оставленную Дорой для воздуха.

Мать тревожно причитала, но отец молчал, и дед принимал настоящее мужское решение:

– Что ж, пойду её искать. Наверняка удрала на улицу, а там уже темно.

Он тяжело шёл к шкафу и доставал куртку М-65, в которой ходил, кажется, всегда. И тут случалось по-разному: иногда Доре становилось нестерпимо от мысли, что дедушка сейчас уйдёт в ночь на поиски, и она выскакивала, как торжествующий чёртик из табакерки; или мать вспоминала про чемодан, пыталась подать деду – «раз уж ты уходишь», – и находила Дору.

– Воооот она где! Как ты нас напугала!

Только через много лет Дора впервые задумалась над тем, почему её дед держал этот пустой чемодан в кабинете на видном месте, ведь в нём никогда ничего не лежало, кроме серой прокуренной толстовки-худи. Неужели только чтобы ей было где прятаться? Или чтобы всегда существовало место, где её можно найти?

Потом родители с Дорой переехали в просторную квартиру в далёком городе, где отец нашёл новую работу, дед остался в своём доме один и через год умер, а она повзрослела – быстрее себя – и стала прятаться внутри девочки. Но там её не искали.

Дом не продали, и каждое лето они возвращалась, чтобы снять с окон тяжелые ставни, вымести паутину из углов и привести в порядок сад. Точнее, этим занималась пожилая мексиканка Жиневра и её глуповатый сынок Бенисио, а родители только наблюдали и давали указания – бестолковая парочка нуждалась в постоянном руководстве. Дора оставалась не у дел и целыми днями слонялась по запущенному дому. Опережая ленивую Жиневру, заходила в неубранные комнаты и быстро-быстро писала на пыльных поверхностях послания. Длинные не получались, потому что буквы выходили крупными и самого большого стола хватало только на то, чтобы вывести: «Дедушка, привет, это я, До…» – имя уже не помещалось, а за дверью раздавалось шарканье прислуги, которая подступала с тряпкой, и нужно было прятаться в чуланчик, с тем чтобы проскользнуть за широкой спиной, пробраться в детскую и там на тумбочке продолжить «…ра, я скучаю по тебе». «Найди меня, пожалуйста» приходилось на зеркало, но последняя буква не влезала, а в родительской спальне уже убрано, начинали всегда с неё. Дора смутно надеялась, что если всё же успеет дописать своё письмо, дед сможет его прочитать.