Чтобы ветер не унес это прочь
Шрифт:
— Сегодня хорошая погода, — сказал я, изо всех сил пытаясь отстоять свою двенадцатилетнюю независимость.
— На заднем крыльце в мешке, — ответил старик, — забирай, а я пока обдумаю твою хорошую погоду. Иди через дом — когда вернешься, узнаешь, что я решил.
— Спасибо, — сказал я.
— Нечего меня благодарить, — проворчал он. — Скажи лучше спасибо, что я алкоголик.
Я понял, что ответа не требуется, и, отражая атаки колючек, двинулся к переднему крыльцу, где на уже завоеванном колючками кресле сидел старик и осторожно по очень прямой линии нес ко рту бутылку
Но прежде, чем открыть дверь и шагнуть внутрь сторожки, я сделаю небольшое отступление. Лесопильного сторожа–алкоголика я все время называю «стариком». Но оглядываясь в то далекое прошлое с высоты августовского дня 1979 года, я понимаю, что «старик» был тогда моложе меня теперешнего. Ему исполнилось, наверное, лет тридцать пять — на девять лет меньше, чем сейчас мне. Моему сопливому жизненному опыту он казался очень пожилым — примерно таким, какими видятся мне теперь восьмидесятилетние старцы.
Пиво тоже не прибавляло ему молодости.
Я почти ничего о нем не знал. Только то, что отвертевшись каким–то образом от армии, он всю войну просидел в Мобиле, Алабама, где пил пиво и был женат на женщине, которая бросила его через два года, потому что не захотела жить с человеком, который пил столько пива.
Она решила, что в жизни есть вещи поинтереснее, и подала на развод. Он очень сильно ее любил, и стал пить еще больше.
Однажды, когда ночной сторож с неизменной бутылкой пива в руках рассказывал о своей жене, я вдруг подумал, что он ни разу не упомянул ее имени, и тут же спросил, как звали эту женщину. Прежде чем ответить, он надолго приложился к бутылке. Потом, когда прошло, как мне показалось, не меньше часа, наконец сообщил, что имя не имеет никакого значения, и что мне полагается знать об этой женщине только то, что она разбила ему сердце.
На это я ему тоже ничего не сказал.
Я знал, что ничего говорить не нужно.
Я открыл дверь и вошел в крошечный однокомнатный домик — как ни странно, чисто прибранный. Ночной сторож был постоянно пьян, но пьяницей был аккуратным.
Кроме обычных деревяшек, служивших хозяину мебелью, в домике находилось совсем мало вещей, по которым можно было судить, что он за человек. Картинка с изображением Иисуса на стене — явно не на своем месте, но это было его и Его дело, а не мое. Иисус висел криво: вряд ли ночной сторож был прилежным христианином.
Вполне возможно, Иисус закрывал собой трещину в стене.
На столе лежали письма. Всегда два одних и те же конверта. Оба очень аккуратно вскрыты. Одно письмо пришло из Пенсаколы, Флорида, и на штемпеле стояло 1 сентября 1939 года. Наверняка, если бы сторож пил поменьше пива, ему писали бы чаще.
Счетов на столе не было.
Он настолько четко организовал свою жизнь, что в ней не осталось даже намека на возможность платить по счетам.
Я ни разу не прикоснулся к его почте. Я был не из тех ребят, которые занимаются подобными вещами. То есть, конечно, я любил подглядывать, но не так, как другие. Я подглядывал за воображением.
Я всегда очень медленно и очень близко проходил мимо стола и бросал на конверты безразличный взгляд. Так, словно
Письмо прислал человек по имени Эдгар Питерс. Почему–то все эти годы его имя сидит у меня в голове. Я успел забыть множество гораздо более важных вещей. Я забыл даже то, о чем не знаю сейчас — было оно или нет. Все ушло, но Эдгар Питерс горит у меня в мозгу, словно неоновые огни Лас–Вегаса.
Над кухонной раковиной рядом с дверью, за которой меня ждали пустые пивные бутылки, висела на гвозде открытка.
Эта карточка ужасно меня интриговала, и я всегда с нетерпением ждал повода лишний раз на нее взглянуть. Открытка была повернута текстом к стене, и я не знал, кто ее прислал, но ясно видел почтовый штамп, на котором значилось: 12 июля 1938 года, Новый Орлеан; хотя по правилам штампу тоже полагалось стоять на обороте карточки.
Цветная фотография на открытке значила для меня, пожалуй, больше, чем само существование «старика» и даже его способность снабжать меня деньгами, заливая себе в глотку пиво.
Там был грузовик с опущенными бортами, весь кузов которого занимал громадный сом. Размером с хорошего кита. Вспомните Моби–Дика, посмотрите на него двенадцатилетними глазами, и тогда, может быть, приблизитесь к истине. Это наверняка был фотомонтаж, но 50% меня верила в реальность громадной рыбины.
Однажды, когда эти 50% вдруг полностью завладели моим сознанием, я спросил ночного сторожа, настоящий ли это сом. Наверное, в тот день я слишком долго ловил на солнце рыбу.
— Смеешься? — ответил он.
— Да так, — сказал я. — Как они это сделали?
— Откуда я знаю, — ответил сторож. — Знал бы, так наверное, не караулил бы у черта на рогах эту говняную лесопилку.
Ответа не требовалось.
Я вновь оглядываюсь назад, и мне приходит в голову еще один вопрос по поводу этого человека, так что я сделаю паузу и подумаю — недолго, совсем чуть–чуть: то немногое, что хоть как–то могло рассказать его историю, обязательно относилось к Югу.
Войну он провел в Мобиле, Алабама.
Открытка с сомом пришла из Нового Орлеана.
Он был женат на южной женщине.
Одно из писем он получил из Пенсаколы, Флорида, а другое из Литтл–Рока, Арканзас.
Все это указывало на Юг, но говорил он без малейшего намека на южный акцент. Звук собственного голоса уносил его за миллиард миль от Роберта Э. Ли [3]
Я задумывался над этим, но не слишком часто. Когда у меня находилось о чем подумать, кроме глупой загадки, почему «старый» пьяница ночной сторож лесопилки разговаривает без южного акцента, я предпочитал размышлять об этих, всяко более интересных вещах.
3
Роберт Эдвард Ли (1807–1870) — генерал, участник Гражданской войны, главнокомандующий Армии Конфедерации с февраля по апрель 1865 г. Вынужден был сдаться армии северян под командованием генерала Улисса Гранта.