Чучело человека
Шрифт:
Антонина Константиновна вновь набрала номер. После того, как Щепкин задумается над услышанным, нужно не мешкая поинтересоваться, куда отправлять машину. Этот вопрос самый важный и в папке он подчеркнут жирной волнистой линией. Далее Щепкин, как указано в тексте, обязательно спросит, почему такая честь, и Антонина Константиновна непременно должна будет сказать, что губернатор желает наградить господина Щепкина званием «Почетный гражданин города». «За особый вклад в развитие деловой и… — Антонина Константиновна сверилась с папкой, — культурной сфер города». «Кстати, — подумала она, — нужно «особый» поменять на «выдающийся» — так верней. Меня бы пробило…» Так, далее он заявит, что вклада никакого нет и что Компания отобрана; на это также есть заготовка, в данном месте Антонине Константиновне следует удивиться: — «Как, отобрана?!» — и сообщить, что сейчас же пожалуется губернатору, при этом все же настойчиво-настойчиво повторить
— Алло, — вдруг бодро отозвалось в трубке, и Антонина Константиновна едва не упала с кресла.
— Добрый день, господин Щепкин, — сказала она, взяв себя в руки. — Вас беспокоят из приемной губернатора.
— Да ну, — обрадовался мужчина, — почему не сам губернатор?… Танька, ты?
Мужчина засмеялся, и Антонина Константиновна сообразила, что собеседник пьян.
— Господин Щепкин… — терпеливо обратилась она, судорожно пытаясь откорректировать план разговора. — Поздрав…
— Кто здесь Щепкин? — возмутился мужчина, отвратительно икая в трубку. — Танька, домой давай! Я тебя сейчас бить буду… и губи… и губер…и Щепкина своего давай, его тоже буду.
— Простите, я, кажется, ошиблась.
— Я т-тебе дам, «ошиблась», курва такая! Кому говорят, живо домой!
Антонина Константиновна опустила трубку.
— Ошиблась, — повторила она в задумчивости и вновь потянулась к телефону.
Отираясь по вокзальным углам, из неопределенных разговоров в тени монументального Калинина, Липка узнал кое-что интересное. Во-первых, в городе стали поговаривать, что будто бы грядет новая «эра» — «эра клубники», ибо выбрали нового губернатора, точнее — переизбрали на следующий срок, а его очередная предвыборная программа как раз и провозглашает повсеместное введение и селекцию клубники; губернатор, узнал Липка, некогда закончил сельскохозяйственный институт и специализировался именно на таковой ягоде. Уйдя в политику, будущий губернатор не забыл агрономические навыки и несколько лет благополучно выращивал ягоду на собственной даче, пока кто-то из приближенных не присоветовал переизбранному Серафиму Николаевичу Вращалову сделать ставку на привычную культуру, превратить ее в национальную идею и утвердиться в истории кем-то вроде Петра Великого, когда-то привезшего в Россию первый мешок картофеля. При этом советчик ссылался на учебник истории, где указывалось, что своему распространению на Руси картофель обязан именно императору Петру, кто так некогда заинтересовался сим заморским корнеплодом, что, находясь в Голландии, выслал из Роттердама мешок отборных клубней аж самому светлейшему князю Меньшикову. Во-вторых, и это касалось Щепкина, из различных источников Липка получил подтверждение, что тот жив и даже, кажется, здоров, что никуда не уехал и, скрываясь где-то на окраине города, замышляет против Волана некую интригу, готовый вот-вот объявиться с претенциозными выступлениями. Волан же, в свою очередь, не сидит на месте, готовит Щепкину достойный отпор и при этом ищет подходящие аргументы, желая обратиться к губернатору, дабы выстроить против Щепкина выгодную для себя коалицию; а момент, когда, в ознаменование первичной версии про сердце, можно было тихо и без осложнений устранить Щепкина, к сожалению, упущен.
— К сожалению господина Рукавова? — осторожно спросили у Липки за спиной, и Липка почувствовал как невидимый, но чрезвычайно словоохотливый собеседник покосился на его затылок и утвердительно кивнул головой.
— Кого же еще… А потом, вдруг за Щепкой кто стоит? Губернатор, например. Или СОГ… Союз озабоченных граждан, слыхал? Никто ведь карты не раскрывает… Замочит Волан Щепку, а завтра счет от старика получит… или чего доброго от СОГа.
Липка сделал вид, что внимательно читает газету, но весь обратился в слух.
— А не выгодно ли старику дождаться, когда партнеры сами друг друга укокошат?
— Не боись, не укокошат. Это Волан мочит, а Щепка осторожный… И сопливый какой-то. Старик хитрее поступит.
— А СОГ?
— Хрен его знает, может, и нет никакого СОГа, может, к слову сказал, выдумал. А что касается Вращалова, то он поступит следующим образом…
Внезапно голоса стали удаляться, и Липка не расслышал, как именно поступит губернатор; поднявшись со скамейки, он бросил короткий взгляд на мудрого и рассеянного Калинина, подхватил плащ и зашагал к трамвайной остановке. Несколько дней назад начался июль, Липка пребывал в городе уже три месяца, за это время он собрал массу разрозненных сведений, ушел со съемной квартиры, потерял из виду Щепкина, поспешной к нему запиской поставил под угрозу исполнение послушания, ни на йоту не продвинулся в поиске нужного человека и сейчас готов был совершить еще один потенциально пустой шаг. Однако что-то нужно было предпринимать и, прогоняя отчаяние, он поплелся к особняку дочери губернатора, без особой, впрочем, надежды на возможность хоть чуть-чуть сдвинуться с мертвой точки.
Это была миловидная и упругая молодая особа, не то чтобы небесной красоты, но заметная и, как многие отмечали, весьма обаятельная. По утрам она усиленно давила педали, чтобы «весь день чувствовать себя бодрой», владела языками и считалась изрядно состоятельной при бедном (по фискальным документам), но влиятельном отце. Разговоры о том, что дочь содержала отца, можно было отнести к досужим вздору и вымыслам, ибо отец-бессребреник находился, разумеется, на значительном государственном пенсионе. Липка разузнал, что дочь губернатора некогда состояла с Щепкиным в ощутимо близком знакомстве. Знакомство, в самом деле, было довольно близким, однако девушка тощего ухажера все же не чтила, — поговаривали даже, что однажды, когда Щепкин в трескучий мороз довольно долго стоял перед ее окнами, она, смеясь, бросала в него из форточки фантики шоколадных конфет, — потому бросала, «что тюфяк и нюня…». Тюфяк и нюня. Так или иначе, Липка решил наведаться. Однако в этот вечер надежды Липки покончить с неопределенностью, как он тревожно предвидел, не оправдались.
Липка поздоровался с хозяйкой и сходу сообщил, что желал бы увидеть господина Щепкина, ибо прислан из Свято-Троицкого монастыря с целью выразить «признательность за великую благотворительность», выраженную в перечислении средств на ремонт ризницы и покоев тамошнего патриарха. Дама, премного удившись, заявила, что впервые слышит о какой бы то ни было благотворительности Щепкина, мило улыбнулась и бесхитростно поинтересовалась, почему от монаха скверно пахнет. Липка смутился и ответил, что дорога оказалась долгой, что он изрядно поиздержался и что, если госпожа Вращалова не возражает, он с готовностью примет из ее рук скромную сумму денег на обратный путь. Помедлив секунду, он по-христиански добавил, что с превеликим удовольствием принял бы из ее рук и возможность выкупаться в горячей ванне, а также предложение поесть перед возвращением в монастырь… Хозяйка закашляла и, не проронив ни слова, скрылась в глубине дома, чтобы спустя мгновение, кипит твое молоко, Липка услышал несущихся к нему двух немилосердных доберманов.
Вконец изведенный одиночеством, вздрагивая от всякого шороха, Щепкин расхаживал по квартире. Минувшим вечером он взобрался на весы и определил, что вдруг набрал три новых килограмма. «От бездействия», — заключил он и в течение получаса подвергал себя изнурительной медитации. Сегодня он вышел на улицу, озираясь походил у дома, и скоро вернулся обратно. Выпив успокоительного, он осторожно включил телевизор: новостные блоки местных каналов — сопровождаясь оптимистичными роликами биографического толка — открывались сюжетами о переизбрании Серафима Николаевича Вращалова. Щепкин бесцельно клацнул пультом и наткнулся на прошлогодний документальный фильм о, теперь уже переизбранном, губернаторе. Невысокий простоватый господин в соломенной шляпе обихаживал грядки.
Щепкин вспомнил о ягоде: всякий приезд к «далекой» сопровождался гостеприимным обедом, в качестве десерта к которому подавались блюда на основе клубники. Воспоминания вызвали у Щепкина брезгливую дрожь: несостоявшийся тесть закармливал домочадцев и гостей пудингами и пирогами собственного приготовления, однако хозяин со времен своего агрономического прошлого не ел клубнику ни в одном из ее качеств.
Щепкин сделал громче.
— Народ его выбрал, потому что он такой же, как народ… — сказал диктор, а мужчина на экране присел на корточки и по-отечески протянул к земле загорелые руки. — Он завращает землю руками… — произнес диктор, затачивая фамилию губернатора под песню Высоцкого, едва слышно звучащую на втором плане.
— На себя, на себя… — прошептал Щепкин.
— На себя! На себя! — торжественно заявил диктор, и Щепкин уменьшил громкость до минимума…
Коротковатый мужчина, похожий на тяжеленную сучковатую корягу. Он боготворил лыжи и, за неимением сына, привил любовь эту дочери. Дочь трансформировала прививку в склонность к велосипедной поездке. Щепкин не обожествлял ни лыжи, ни велосипед, ни, разумеется, гири, что откровенно презиралось «далекой» и молчаливо осуждалось отцом. Только не Вращалов был виновником разрыва, и отнюдь не «далекая», а виноват был, как Щепкину деликатно пояснили во время подачи десерта на одном из воскресных обедов, он сам; и тут он должен был согласиться: не мог принять, переступить не мог через спортивные, общекультурные и иные условности, а наедине с собой вдруг сказал, что вообще-то — через себя.