Чучело человека
Шрифт:
— По гороскопу? От язвы?
— Именно, от язвы. Не перебивайте! А он все еще ходит, судя по телевизору, значит нам и карты в руки — будем взрывать. Все равно ведь умер.
Ничего не понял Щепкин — не понял ни слова о ретроградности, не понял зачем убивать губернатора, не понял главного — жив ли Вращалов. Нет, не нужно Щепкину думать об этом, — решил плюнуть и при первой возможности, когда утихнет шумиха вокруг побега, в самом деле тихонечко смыться из осточертевшего города.
— Хорошая машина, — сказал Первый, — но медленная.
— Хорошая, — согласился Власик, — ЗИС сто пятнадцатый —
— Самую старую модель выбрал, дурак.
— Разве, товарищ Первый?
Власику когда-то был предоставлен выбор лимузина для копирования. Он остановился на модели «Паккард 180». К концу сорок пятого на ЗИСе построили «пятый», специализированный цех, запустили сборку представительской, сто десятой модели, довольно современной, конечно же. Первый пользовался бронированным «ЗИС-115», но по-прежнему любил тот самый преданный и безотказный «Паккард Твелв», что был с хозяином на переговорах в Тегеране, был в Ялте, на Потсдамской конференции был. Из окна красавца Первый осматривал Берлин. В сорок девятом лимузин отправился в музей, свита пересела в сто десятые ЗИСы, а Первый — в сто пятнадцатый, более тяжелый, значительно крепкий, но менее скоростной. За безопасность, хочешь не хочешь, нужно платить…
— Что это у меня здесь, посмотри. — Первый склонил голову, подставляя затылок генералу. — Чешется…
— Под волосами? — спросил Власик. — Ничего нет, родинка. Большая.
— Кажется, кто-то залез.
— Никак нет, товарищ Первый, никто не залез.
Так и мчались одной из трех кавалькад, вынырнув из Кремля в едином направлении, но разными маршрутами. Паккарды, ЗИСы, Хорхи, мать их.
За окном мельтешили декабрьские сосны, а Первый разглядывал монотонную обочину, вращая в руках погасшую трубку, когда внимание внезапно привлекло неясное рыжее пятно, стремительно наплывшее и умчавшееся, не дав себя разглядеть, не дав сосредоточиться. Первый приказал остановиться и подать машину назад. Не слушая Власика, вышел из автомобиля, шагнул в снег, склонился над рыжим пятном. Пятном оказалась мертвая собака. Первый выпрямился, нашарил в кармане спичечный коробок, раскурил трубку.
— Пусть в китель ее завернет, — приказал он, обозначая едва уловимый кивок в сторону водителя.
— Как в китель, товарищ Первый? — возразил Власик, — она же мертвая.
— Врачу пусть отвезет.
— Но она остыла уже и… — Власик брезгливо приблизился к рыжему пятну, — и на ней насекомые.
Первый развернулся и молча пошел к автомобилю. Власик вздохнул, захлопал по бокам, попрыгал на снегу и подозвал водителя. Тот стянул китель, набросил на собаку, обнял ее, понес, бережно прижав к животу, в машину сопровождения. Спустя минуту эскорт продолжил маршрут.
Все оставшееся время до въезда в Кунцево Первый молчал, угрюмо кусал остывший мундштук, думал о собаке в контексте собственного существования. Он не видел, как одна из машин отстала, остановилась за поворотом, съехала к лесу, не видел как из машины выбежал человек с большим свертком, как швырнул сверток в заснеженные кусты, швырнул вместе с кителем, как брезгливо сплюнул под ноги, как вернулся в машину, и как все — кроме одного, кроме главного, отдавшего поступившее от Власика распоряжение — засмеялись, как они засмеялись весело и беззлобно, как засмеялись по-новому, уже совершенно по-новому. В контексте собственного существования, в контексте. Он верил, что все получится, что собака задышит, поднимется, даже сможет есть, и, чего уж там, принесет потомство. Ведь продлевают жизнь мухам, — что стоит оживить пса?
— Это та, которая убежала, — сказал он.
— Никак нет, товарищ Первый, — возразил Власик, — та одноухая была и меньше.
— Ты проверь потом, есть ли ухо, — приказал Первый.
— Слушаюсь, товарищ Первый.
Сергеев сообщил Щепкину, что передумал, и что первыми нужно взрывать соседей.
— Охамели, — аргументировал он. — Точно, их! Сволочи и пособники властей.
У него имелась книга по изготовлению бомб в домашних условиях, и он намеревался произвести несколько взрывных устройств.
— А вообще-то, — закончил Сергеев, безусловно принимая миссию руководителя будущих террористических акций, — нужно задействовать ваш секретный матерьяльчик, это будет всем бомбам бомба.
Щепкин не помнил, что когда-либо рассказывал Сергееву о материалах Компании и повторил то, что сообщил чиновнику в подставной тюрьме: что диски уничтожены, что ничего не осталось — ни распечаток, ни в памяти, ибо ничего не читал, ни подозрений. И вообще, странно, что Сергеев знает о материалах. Сергеев, однако, объявил, что знает о них как раз от Щепкина, что если у того слабая память, то важные вещи необходимо фиксировать и пользоваться записной книгой и что ему кажется, что материалы Щепкин где-то припрятал, желая воспользоваться ими в день черный, безнадежный.
— Будет вам, — устранился Щепкин, — не нравится мне все это, там дети.
А Сергееву не нравились вялость Щепкина, безучастность и готовность к отступлению. Соседские дети? Он все продумал — договорился с матерью, чтобы та увела детей в музей, — в момент взрыва не будет никаких накладок. Бум, и готово. Вот именно: бум! — и готово. Это тебе не Сальвадор Дали, это почище. Дети останутся сиротами? Сиротами? Сиротами… Выходит, у них ретроградная луна. Так, а где бомба?
— Вы не видели, куда я положил бомбу? — спросил Сергеев. Щепкин не ответил, часом ранее он вынес бомбу в черном пластиком мешке, бросил в мусоровоз. — Обиделись? Будет вам! Какое дело делаем. Помогите лучше найти бомбу.
— Ваша бомба, вы и ищите.
Чертыхаясь и проклиная беспорядок, беспрестанно поглядывая на часы, Сергеев пустился в поиски: бомбы нигде не было. Усугубив беспорядок тщетным шмоном, обещая взять Щепкина на мушку сразу же после соседей, заявив, что у него имеются связи, он выбрался из схрона. Вернувшись с мобильным телефоном, он принялся вызванивать, назвал какой-то код, договорился о встрече и вновь пропал. Отсутствовав час, Сергеев вернулся с новой бомбой; Щепкин понял, что тот не шутит, что наивная игра затянулась, что шутка грозит перерасти в кровопролитие, что пора остановить безумие.
— Вы что, идиот? — возмутился Щепкин. — Неужели всерьез?
— Мама увела детей, пора выступать, — сказал Сергеев. — Слышите, я запустил механизм.
Оба замолчали, и в наступившей тишине Щепкин отчетливо различил, как тонко и неотвратимо тикает в руках Сергеева черная сумка.
— Я никуда не пойду, нельзя так, слышите?
— Только приблизьтесь, — предупредил Сергеев, — пожалеете.
Он облачился в пеструю серо-зеленую униформу, подпоясался широким офицерским ремнем, повесил на пояс пластмассовый нож диверсанта — довольно безобидный, но внушительный в тихом районе, опустил в карман вязаную маску, поправил очки.