Чучело человека
Шрифт:
«Что-то у них проклевывается», — подумал Первый и под утро 1 января 1953 года заснул необыкновенно легко — без блуждающей боли в затылке, без спины, без сердца, без желудка, — заснул словно в детстве, когда не гадаешь, где что находится, да и не уверен, есть ли оно вообще.
Заснул Первый так хорошо, что увидел сон; и не то чтобы увидел, но зажил, задышал и даже — сложно сказать, имеется ли в этом дотошная историческая точность — даже сплюнул, как-то, спускаясь с горы молодым монахом-отшельником. Сплюнул и оглянулся, ибо нехорошо это, слюной метить, особенно коли при свидетелях или в приличном обществе. Но ни общества, ни свидетелей не оказалось, монах облегчено перекрестился, видимо прося прощения, зашагал по тропинке за известным одному ему делу.
Женщина спросила монаха, куда он держит скорбный путь (должно быть знала, что путь ожидался скорбным), и тот ответил, что вообще-то никуда, но если быть точным, то — к народу. «К народу, это хорошо, — сказала женщина, — особенно, когда народ тебя ждет, очень это хорошо». Недолго думая, она посоветовала монаху взять с собой плеть, ибо народ жаждет, в этом месте она подняла к небу указательный палец, чтобы особо сконцентрировать внимание молодого монаха-отшельника.
Тем не менее, молодой монах-отшельник — то ли будучи человеком в жизни еще весьма неопытным, то ли страдая неким рефлекторным антагонизмом — только он вдруг возразил женщине, заявив, что плети у него никакой нет и что в обозримом будущем не предвидится. «А что у тебя есть? — не унялась хитрая женщина. — Ведь что-то у тебя все-таки есть?» И она предложила Первому взять с собой нож. «Возьми нож, — посоветовала она, — народ его тоже любит». Однако у монаха не оказалось и ножа. Тогда старуха предложила молодому человеку самому выбрать то, с чем идти к народу. Монаху мысль понравилась, он оглянулся и, не найдя ничего подходящего, назвал камень. Прямо так и сказал: мол, ничего нет, а есть лишь… «Ну, вот этот камень», — он поднял с дороги угловатый булыжник и протянул женщине.
— А говоришь, что ничего нет. Ступай.
С тем и расстались. Первый продолжил спускаться по горной, полной неизвестных опасностей тропе к народу, а старуха пошла, кто ее знает, куда она пошла, — сон прервался.
Первый проснулся, вышел на снег, увидел вопреки ожидаемой дачной заснеженной растительности готическую Кремлевскую стену, пошел вдоль нее, набирая в сапоги снег. Его остановил часовой, но тут же узнал, опешил, отвернулся.
— Солдат, — позвал Первый, — у тебя есть камень?
Солдат переспросил, не разобрав вопроса, Первый повторил. Вместе они нашли осколок красного кирпича, и Первый вернулся в спальню. Он бросил кирпич на армейское одеяло и неожиданно проснулся вновь. Он пошарил рукой по одеялу, — камня, разумеется, не было, — поднялся пройти к умывальнику.
Небольшая, гороховой величины тень скользнула по подушке, растворилась на бескрайнем свинце одеяла, затерялась в складках.
Первый несколько раз брызнул в лицо ледяной водой, отерся полотенцем, вернулся под одеяло. Закрыв глаза, он подумал, что можно было бы закурить трубку, но вставать не хотелось, и он повернулся на бок, чтобы поскорей заснуть и скоротать к черту эту первоянварскую ночь.
Комната свиданий, не отличающаяся от камеры ни объемом, ни фурнитурой, ни акустикой, похоже, спроектированная по общей кальке, также вмещала двух человек. Впрочем, исключение имелось — один из кратковременных обитателей комнаты всегда и по определению оставался гостем, то есть человеком вольным, не осужденным.
Щепкина ввели в комнату свиданий. Госпожа Вращалова, «далекая», улыбчивая и расположенная, ожидала его в одном из двух уютных кресел.
— Симпатично у вас, — сказала она, вставая навстречу и вытягивая для поцелуя губы.
Щепкин устранился, сел на стол, скрестив руки на груди, вопросительно уставился на ту, кого не встреть еще тысячу лет, уже не вспомнил бы, и помнить не хотел. Во всяком случае, не вспомнил бы так, как помнил тогда, когда мама была жива и существовала другая жизнь.
Заранее зная, что скажет «далекая», Щепкин долго и терпеливо слушал ее узорную речь, иногда кивал, благословляя ложь, которую трудно было распознать, но которая наверняка присутствовала в самом ее появлении, в выстраиваемых ею — и несомненно — планах, в радушии. Из всего, что она нагромоздила, новым было то, что гражданка Вращалова привлечена в качестве свидетеля, что ради сохранения Щепкина и отношений между ними, ради всего святого, во что верит он и во что она также всегда верила… в общем она заявляет и зафиксирует официально, что Щепкин — не Щепкин. Вдобавок ко всему она наняла очень хорошего защитника, знакомого с Щепкиным лично, который согласен подтвердить, что Щепкин — не Щепкин. Несколько человек, включая означенных Вращалову и защитника, человека достойного и преданного покойному, включая еще некоторых довольно важных в деле персон, готовы были показать, что Щепкин — Дементьев, а Дементьев — Щепкин, и получалось, что оживи сейчас Дементьев, он все это подтвердил бы с не меньшим, нежели госпожи Вращаловой, энтузиазмом. И все это Щепкину во благо.
— Чем ты сможешь свидетельствовать, что ты Щепкин? — спросила Вращалова.
Щепкин спрыгнул со стола, подошел к двери и решительно пнул ее ботинком. Ему открыли, и он попросился в камеру.
— Чтоб тебя разорвало! — крикнула «далекая», когда Щепкин молча встал между двумя в одинаковых мундирах и закачался, поплыл по этажам с баночно-металлическим эхо.
Вечером тот же вопрос он услышал из уст хозяина обширного кабинета. Вопрос суфлером пищал в ухе следователя.
— Вы способны привести доводы?
И вновь Щепкину захотелось броситься на этого персонажа, на этот продукт «VOSSTANOVLENIE Ltd», захотелось выкинуть фокус, сделать что-нибудь против шерсти, но он сдержался, сел, приготовился играть по чужим правилам, плыть по течению.
И тогда чиновник потребовал вернуть материалы «VOSSTANOVLENIE Ltd».
— Не усугубляйте убийство кражей, — сказал он.
Ничего удивительного для Щепкина в просьбе следователя не было. Похоже, что многое вокруг Щепкина неспешно, но упрямо вылетало на орбиту злополучной Компании. Дернул же черт когда-то подумать об оригинальном и верном бизнесе. Дернул же кто-то черта в тот день свести Щепкина с Рукавовым. Уродство. Щепкин заявил, что диски уничтожены, что ничего не осталось — ни распечаток, ни в памяти, ибо ничего не читал, ни подозрений. Сказал это, а сам подумал, что ведь то Рукавов за ним и охотится, что и «далекая» с Рукавовым заодно, что она им и управляется, что потихоньку подминает под себя Пьер Волан все, что под руку попадается, вместе с живыми людьми и прочим мусором.
— Нет ничего… и больше ни слова не скажу, — бросил Щепкин и, поджав губы, замолчал.
И вновь повели его гулкими коридорами-этажами с несерьезным эхо, вниз, в самую глубь тюрьмы, в ее бездонную сердцевину.
— А я ведь тебе не доверяю, — встретил сокамерник.
И добавил, что он — одиночка, что имеет такой опыт, такой, что благодаря этому опыту он насквозь видит Щепкина, видит, что тот подстава и провокатор. А в конце сказал, что настоящий Щепкин умер от истощения, а этот, который с ним в одной камере, этот упитанный и видно, что сытый, потому как его сейчас у следователя кормили.
— А вас не кормили, когда ночью приглашали? — с вызовом спросил Щепкин.
И сосед замолчал, уткнулся в телевизор, а потом и вовсе безучастно лег на кровать, стал читать книгу. Лег и Щепкин. Взял газету. Но текст не шел, буквы разбегались куда-то вправо и влево, не складывались в смысл, в картинку; и Щепкин надумал бежать, прихватив соседа, — тогда уж Сергеева проберет, тогда поверит он, мерзляк смиренный. Говорит, что больше тридцати, а сам на все сорок выглядит и залысины намечаются. И кроткий вдобавок. И трус. Точно, нужно бежать. Нужно потребовать, чтобы обоих вызвали на очную ставку, ведь они — подельники. И проверится: кто подстава, а кто трус.