Чучхе
Шрифт:
Все, однако, только начиналось: перед очередными думскими выборами разнокалиберное чиновничество под сачковским контролем согнали в одну партийную отару, каковую — усилиями исполнительного ТВ — обеспечили «контрольным» большинством в Думе. Не забыл Вадим Иваныч и молодежную политику: с его личной подачи было создано движение «Наше дело», провозгласившее лояльность и патриотизм. Провинциальных студентов организованно свозили в Москву, обряжали в майки с государственной символикой и на страх и поучение нелояльным и непатриотичным пускали маршировать по заботливо перекрытым проспектам. Идеологи «Нашего дела», ненавязчиво подчеркивая агрессивность лексики (как бы оправданную молодым максимализмом), всячески упирали на «антифашистскую» сущность организации. Только под «фашистами» имелись в виду нацболы и прочие маргинальные левые. Которых — помимо ментов — теперь стали караулить по дворам с бейсбольными битами организованные группы анонимных крепких юношей, мистически неуловимые «органами».
То ли в силу возраста, то ли по-государственному заботясь о будущем, Сачков вообще старался не упускать молодежь из-под заботливой своей опеки. Более того, в отличие от приземленных коллег (в гробу видавших любые идеологические и уж тем более культурные материи — нахрапистых и туповатых «чекистов», которым в голову бы не пришло отвлекаться на такую байду от сосредоточенного, потогонного, хрипло-пыхтящего раздела нефтянки), продвинутый г-н замглавы изволили лично заботиться о духовном здоровье русской культуры. Один из еще предшествовавших «Нашему делу» его молодежных големчиков затеял несколько судебных процессов против нравственных разложенцев из числа модных прозаиков, а сам ИВ как-то в директивном порядке созвал к себе всех более-менее востребованных русских «рокеров» и, открыто поинтересовавшись, не может ли он помочь им в решении каких-нибудь проблем, намекнул, что в нынешние непростые времена первейшим долгом всякого рокера является удержание морально нестойкого поколения вдали от вредных антигосударственных веяний. Разбухшие и обдрябшие авторы перестроечных гимнов синхронно с засахаренными звездами рокопопса понимающе кивали.
Впрочем, что до нефтянки, то и тут Дима Эс по-любому выходил хозяином. В конце концов, он был председателем совета директоров госкомпании «Росуглеводород», на базе которой завершалось сколачивание государственной нефтяной монополии. Все было окончательно «схвачено», когда на незатейливо, в фирменном сачковском стиле, сфальсифицированном аукционе подставная компания купила главную нефтедобывающую «дочку» разваливаемого «ЛУКАСа» — потом эта фальшивая фирма, разумеется, не смогла расплатиться, и «дочка» отошла государству, то есть Диме.
Никто не сомневался, что Сачков, бывший протеже Загоровского, много лет проработавший в его империи, для того, собственно, и затеял процесс над экс-патроном. Если чему и удивлялись, то лишь дотошности и упорству, с каким и так полностью «опущенного» Загоровского продолжали показательно гнобить, даже уже давным-давно растащив его бизнес, — когдатошний миллиардер и меценат не просто чалился на общих основаниях в строгом режиме промороженного Забайкалья, но регулярно под надуманными предлогами был помещаем в ШИЗО: чтоб даже формального права не было у него, гада, на условно-досрочное…
10
В свое время Настя сказала мне, где в Сети можно найти кое-что сохранившееся из северинских «живых дневников». По ее словам, жанр этот и увлекающихся им покойник презирал (как и любое сетевое самовыражение), но в конце концов был вынужден прибегнуть к нему — за хроническим отсутствием возможности печататься и вообще публично высказываться. Так вот, среди прочего я нашел там такое воспоминание:
«…Лет пять назад была смешная история. Познакомился я — случайно фактически — с любопытным одним персонажем. Молодой (тридцатник) волк бизнеса. Очень большого бизнеса. Сырьевого. При этом — умный, никак не жлоб, наоборот, вполне интеллигентского вида и образа мыслей. В общении демократичен и обаятелен. И активно занимается благотворительностью.
Причем не показушной, для пиара и увиливания от выплаты налогов — нет, у его Великого Нефтяного Шефа имелась целая, понимаете ли, стратегия по поддержанию в этой стране всего талантливого и незаурядного. Поощрять независимый интеллект — дабы в перспективе сделать Россию цивилизованной, либеральной и свободомыслящей; что-то в этом роде… А мой неожиданный знакомец, Вадим, претворял, значит, оную стратегию в жизнь. Он у Шефа, как я мог догадаться, был вроде доверенного лица, куратора просветительских проектов.
Уж не знаю, чего меня этот Вадим выделил — но получился у нас с ним забавнейший разговор. Во мне он, кажется, видел как раз таки объект приложения усилий. Подозреваю, что я представлялся ему неким тропическим фруктом, ананасом, неведомо как произросшим посредь расейской тайги — и срочно нуждающимся в заботе: дабы не змэрз. Ты, говорит, так не похож на большинство своих сверстников: ты гораздо больше можешь и, главное, хочешь (пардон, цитата). Это, спрашивает, тебя скорее вдохновляет — или скорее парит? Ведь нелегко же, наверное, тебе с твоими амбициями в нашем общем болоте?..
Что я ему тогда ответил? Что я не выбирал — ни каким мне урождаться, ни где это делать. А соответственно, бесполезно это оценивать. Налицо исходные данные задачи — и чем сложнее тебе в имеющихся условиях остаться собой, тем большего ты стоишь, если остаешься. И поэтому вопрос о том, нуждаюсь ли я в вашей, добрые господа, помощи, бессмыслен.
Нет, не в гордости дело и за намерение искреннее спасибо — но ведь вы рассуждаете с точки зрения целесообразности. Пусть даже и благородной, культуртрегерской. Вот перед нами генератор, скажем, культурного продукта. Ему плохо, надо его подогреть — иначе не будет от него того продукта, который так полезен больной стране витамином под названием „независимое мышление“. Вы рассуждаете, будто цель — этот продукт. (Или — витамин. Или даже — выздоровление страны…)
Но это ведь не так. Не совсем так. Продукт в данном раскладе — как раз средство. А цель — извините, индивидуальное сохранение лица. Что продуктивности не вполне синонимично, а выживанию зачастую противоположно. И о целесообразности тут рассуждать бессмысленно… (Что же до страны, то сильно сомневаюсь, что даже вы со своим немереным баблом способны повлиять на ее стремный метаболизм.)
Он покивал иронически и высказался в том духе, что я, конечно, отчасти прав — но во мне говорит молодость и свойственные ей максимализм с эгоизмом. Сохранение (говорит он) собственного лица, конечно, необходимо, но циклиться исключительно на себе все равно не стоит. И насчет того, что окружающее есть некая неподвластная данность, по отношению к которой остается только как-то себя позиционировать, — тоже неправда. Окружающее, мол, менять можно и нужно. И если, например, нынешнее состояние собственной страны для тебя неприемлемо, то изменение его само по себе есть цель. Так что и разговор о целесообразности не столь уж беспредметен… Ну чего, говорю, исполать вам, добры молодцы. Жаль только, лет через десять не доведется нам встретиться и посмотреть — у кого что вышло.
Как знать, хмыкнул он.
Такой вот, значит, многозначительный получился разговор.
А давеча смотрю телевизор (даже со мной, каюсь, бывает — но редко, редко) — там про разгон очередного нелояльного телеканала и печальную судьбу свободы слова в России. И вот среди идеологов современного агитпропа называют президентского помощника, новоявленного „серого кардинала“ — догадались кого?..»
Я так и пролежал всю дорогу на верхней своей полке: днем на животе, уткнув подбородок в застиранную серую простыню, глядя на обрезанные ветхой деревянной рамой однообразно-безобразные картины весеннего разложения, вечером — на спине, с видом на грязный потолок в густом, натужном свете вагонной лампочки. На противоположной полке зычно, с тянущим пристаныванием все храпел пьяный парень в тельнике, а внизу три старухи (включая одну с бокового) говорили о болезнях. Они жевали эту увлекательную тему полтора суток кряду — свои собственные бесчисленные немочи, болячки, симптомы, приступы, операции, визиты в поликлиники и лежания в больницах, врачей и их жадность, лекарства и их дороговизну, народные средства и их неэффективность, болезни всех своих родных до двенадцатого колена, всех знакомых — близких, дальних и заочных, коллег, соседей — своих и чужих, включая давно умерших…
И здесь было чудовищно душно: кислорода в теснющем, перегороженном, напичканном организмами пространстве не осталось вовсе, одна углекислота. Я тяжело, размеренно дышал, потея нечистым потом, чувствуя, что вот-вот захриплю, разину рот, рвану ворот майки, задергаю ногами, сбивая вниз плоский матрас… — и тогда соскакивал на пол, не прерывая бормотания о полиартрите, глаукоме или аденоме простаты, протискивался по проходу в гулко гремящий тамбур. Где было холодно, гуляли сквозняки, курили рыхлые мордатые парубки с визгливыми, выкрашенными в желтый девками. Я отходил в другой конец, упирался лбом в вибрирующее, заплеванное снаружи мелким дождем стекло… Курильщики косились на меня, я по старой привычке им завидовал. Потом они уходили, я садился на корточки, привалясь спиной к холодной железной стене, прикрывал веки и вспоминал «живые дневники» покойника Северина.
«…Не знаю, что за закон тут работает и может ли это вообще иметь рациональное объяснение — но последние пятнадцать с лишним лет в России всё и везде, во всех областях и на всех уровнях происходило так, что ХУДШЕЕ (во всех смыслах и с любой точки зрения) торжествовало, а ЛУЧШЕЕ искоренялось. Побеждал — более тупой, бессовестный, наглый, бездарный; спросом пользовалось — примитивное, вторичное, халявное, халтурное… энтропийное, короче. В созданной системе, такой биологичной в своей простоте, а потому неуязвимой, в выигрыше по определению оказывался тот, в ком человеческая составляющая минимальна, наличие же интеллекта и совести, тем более нежелание поступаться тем или другим, во ВСЕХ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ случаях оборачивалось изъяном, если не вообще вело к более или менее скоропостижной гибели.
Все это время, по сути, работает механизм отрицательной селекции. Поэтому у нас как в анекдоте про оптимиста и пессимиста: „Хуже быть не может!“ — „Может! Может!“
…Даже, блин, в политике, каким бы беспросветным нужником она ни была во все постсоветские времена, — если приглядеться: раз за разом побеждали худшие. По-человечески худшие. Будь то девяносто первый год, когда проиграли те, кто при всей своей феерической бездарности и мракобесии не полностью все же лишен был принципов, идеалов и представлений о чести (и способен был застрелиться после провала мятежа или отказаться от амнистии), а победили — совершенно свободные от каких бы то ни было принципов… Или даже смена Первого президента, при всем своем алкоголизме, жлобстве, обкомовском самодурстве и общей омерзительности соблюдавшего хоть какие-то властно-общественные конвенции и считавшего нужным чтить хотя бы ряд внешних приличий (не „зачищать“ СМИ, не сажать писателей и не разграблять в открытую частные компании), — Вторым, откровенно плюнувшим на любые правила и условности и расплодившим среди своей челяди таких рептилий, по сравнению с которыми прежние „олигархи“ и то стали выглядеть людьми…
…И даже запредельная, разумом не воспринимаемая кровавостъ российских терактов последних лет — тоже вполне в русле тенденции: потому что из всех этих бородатых нелюдей в зеленых хайратниках максимально эффективно действует самый жуткий — наиболее беспощадный к наиболее беззащитным…
Я ненавижу подобную лексику, но временами даже меня подмывает констатировать: воистину это место проклято…»
Ха… Да он и сам не представлял, насколько был прав… Учитывая, чем в итоге кончил один Дима Эс и чего добился другой…
«…Я знаю, что справедливости нет нигде и закон джунглей — не наш эксклюзив. Но величие нынешней России — в ее абсолютном отрицательном совершенстве. Ибо с ног на голову здесь поставлено ВСЁ…»
Всё. Как есть всё. Если милиция у нас — главный нарушитель закона. Если наша армия своих солдат уничтожает гораздо эффективнее, чем противник. Если наша экономика идеально приспособлена для обеспечения нужд паразитических инстанций за счет производящих… Если талант, честь, та самая независимость мышления, бескорыстие, наконец, — искореняются целенаправленно, последовательно, беспощадно, всеми средствами (экономическими, пиаровскими, идеологическими, да просто насильственными: через увечья и убийства в казармах и следственных кабинетах)… А на самый верх тем временем забирается, всё под себя подгребает, всех имеет и в конце концов почти официально признается фактическим хозяином страны — воистину самый отвратительный. Холуй и провокатор. Профессиональный предатель своих покровителей. Последовательно лишивший себя малейшей человекообразности и уничтожающий все человеческое в поле досягаемости…
Когда с адреса «Дима-Эс…» мне велели ехать в Москву, никакими более конкретными указаниями это не сопровождалось. Но что за Дима Эс должен стать целью визита, догадаться было несложно.
Пробираясь обратно к себе на место, я машинально мазнул взглядом по одной из нижних полок, где никого не было, а только валялись поверх скомканного одеяла какой-то джемпер, плеер, бабский журнал… Я не сразу понял, что привлекло мое внимание, сделал по инерции еще шаг… Замер. Повернул голову — против воли. И тут же — волевым усилием — отвернулся.