Чучхе
Шрифт:
Глянцевый Колян и то чувствовал себя здесь не в своей тарелке (что было заметно), у меня же вовсе было ощущение тяжкого депрессивного трипа, как от голимых колес-транков. Хотя оделся я на сей раз целиком из тюряпинского гардероба, швейцар на входе уперся в меня столь безошибочно идентифицирующим взглядом (да и на морде моей под тональным кремом еще просматривались следы конкуренции с таджиками), что я уж было решил: не пройти мне в сакральные недра даже в Коляновой компании…
Тюряпин, естественно, и устроил эту галлюцинаторную встречу. Более того, он ее мне и порекомендовал — некую Вику, много лет входившую в элиту журналистских элит, допущенную до самых эксклюзивных эксклюзивов, прикормленную кремлевско-белодомовским чиновничеством, вхожую в его кабинеты и половине его свойски тыкавшую. Еще во времена ельцинской вольницы, еще будучи молодой наглой девкой, оная Виктория продралась в кремлевский пул, в котором тогда местами оказывались благодаря пробивной силе, — и, как это принято среди «пульцев», мгновенно зачислила прочих (недопущенных) коллег в неприкасаемые.
То была очередная ступенька на бесконечной российской лестнице самоутверждения: как в армии не является человеком салабон, как на зоне оформляется каста «опущенных», как наверняка даже среди бомжей одни, причастные тусовке бомжевских избранных, прочих собратьев держат за унтерменшей и не замечают в упор… У нас же на абсолютно любом социальном уровне группа дорвавшихся до какого-нибудь корыта, с яростью благородной героев-панфиловцев обороняющая его от претендентов, черпает поводы для самоуважения, только и исключительно отказывая в праве на человеческое достоинство всем прочим. Из корыта не хлебнувшим.
Случается, правда, иногда, что кого-то из тусовки изгоняют (к особенно острому удовольствию оставшихся). Изгнанный лишается экзистенциальной опоры — и обретает ее, как правило, в низведении (разумеется) бывших коллег по элите. Тем более свирепом, чем более всеобъемлющим было прежнее презрение к быдлу, среди которого ты вдруг теперь оказался… Так и Виктория, уже в новые времена поссорившись с кем-то из назначенцев нового президента, лишилась доступа к телам и эксклюзивной информации, ее перестали возить на «меринах» с мигалками в «Царскую охоту» и брать в зарубежные президентские вояжи — словом, страшно и подумать, как она, бедняга, выжила… Но, оклемавшись, она немедленно накатала скандальную книжку про омерзительные кремлевские нравы, где не отказала себе в удовольствии щедро разгласить все известные конфиденциальные подробности и интимные нюансы.
Так вот, замглавы президентской администрации Дима Сачков был как раз из тех, над чьими анекдотами Вика хихикала до изгнания из пула и кого сладострастно окунула в дерьмо в своей книжке (в момент выхода последней это еще было возможно)…
Когда блуждающий взгляд этой коровы останавливался-таки на Коляне (нечасто), лицо ее приобретало несколько даже элегическое выражение: дескать, чего только не случается в жизни — бывает и так, что я — Я! — трачу время на эдакого экземпляра, кто б мог подумать… Разумеется, на мое присутствие Вика вообще не реагировала — невозможность нашего сосуществования в одном пространственно-временном континууме была столь очевидна, что я почти всерьез начал предполагать, что устройство Викиного глаза просто не приспособлено к восприятию подобных мне физических объектов: как, допустим, некоторые насекомые не видят статичных предметов. При том что именно ради меня — то есть, понятно, ради всего, что я мог рассказать о связанной с Сачковым престранной этой истории, она сюда и пришла.
Так наш с ней диалог и выглядел — как общение с тем светом через медиума, в роли которого оказался Тюряпин. Напрямую ко мне Вика так ни разу и не обратилась. Но то, что мне надо было узнать, я узнал.
Дима Эс действительно совсем не походил на прочую президентскую челядь. Они ведь там — аппаратчики, номенклатурщики, советники, силовики — были существа функциональные и узконацеленные. На все, не имеющее прямого касательства к аппаратной борьбе и переделу немногих высокодоходных сфер экономики, этой кодле было столь глубоко и искренне нагадить, что парадоксальной выглядела сама мысль о руководстве ими страной — которая, видимо, представлялась им чем-то столь же необъяснимым, но взывающим к немедленным действиям определенного рода, как грузовик, отставший от гуманитарного ооновского конвоя, неграм из ближайшей деревни.
Совсем другое дело Сачков. Как минимум он был умен — пусть ум этот и был главным образом направлен на всеобщее оболванивание. В нем чувствовался масштаб — пусть это был масштаб свинства. ВИ отличали такие уникальные для представителя высшей российской власти черты, как наличие идей, живость характера, страстность и широта натуры. Последняя проявлялась даже в его беспрецедентной нахрапистости и жадности — он клал разом на все правила и хапал сразу все. Но самое главное — замглавы впрямь интересовало происходящее в стране, и он все время с каким-то даже болезненным упорством стремился его, происходящее, корректировать. Мысля в отличие от коллег стратегически, он, кажется, всерьез пытался привести страну эту в соответствие с некими своими идеалами.
Он вечно затевал что-то, не имеющее вроде бы никакого отношения к его личной монополии на нефтянку или к его влиянию на Самого, — неутомимо, одного за другим, выращивал своих кособоких гомункулов-хунвейбинчиков, отменял прямые выборы губернаторов, затевал провокации, корчевал излишне самостоятельные СМИ, кого-нибудь сажал, никак не желая успокоиться, все портил и портил жизнь бывшему шефу, даром что житуха эта и так давно была зэковская…
Это выглядело едва ли не одержимостью. Сачков словно панически боялся не успеть выполнить некую сверхзадачу. Словно боялся умереть или быть уволенным — до того, как он окончательно управится с этой страной. Пока в ней остается хоть что-то пристойное, перспективное, талантливое, порядочное и способное независимо мыслить…
Говоря о Диме, Вика даже слегка подутратила промерзлую свою превосходственную безучастность — какая-то затаенная теплота, ностальгическое умиление прорезалось в ее интонациях, вялое, с нарочито минимизированной мимикой лицо бывшей «пульши» тронул отсвет тех золотых времен, когда старательно обгаженные ею небожители водили ее по распальцованным кабакам и по-приятельски просили совета относительно судьбы очередного олигарха…
И все-таки под самый конец, уже в ходе церемонии прощания (намек на кивок в тот сегмент пространства, куда затесалась моя неуместная персона), я не удержался.
— Вика, — ласково позвал я (она от неожиданности прямо на меня посмотрела). — Ма гавте ла ната.
«Пульша» сморгнула.
— Пробку, — говорю, — вынь.
Словно она и впрямь могла читать Умберто Эко.
13
В длиннющем переходе на станции «Лубянка» парень с гитарой старательно изображал «Stairway to Heaven». С умеренным успехом — я даже знал, в чем именно он лажает. Я остановился, попросил гитару, попробовал сам.
— Таким примерно образом… — я поднатужился еще вспомнить «All Along the Watchtower». — Черт, сам тыщу лет не тренировался…
— Ну так когда-то, наверное, профи был, — хмыкнул парень. — Ты вообще что играл?
— Вообще — панк…
— Слава, — запоздало протянул он руку.
— Вальтер, — я пожал. Он снова хмыкнул. — Сценическое, — говорю, — погоняло.
— Кто это был? — спрашиваю у Саши.