Чудесное лето
Шрифт:
Англичанин оказался не чванный. Потряс, словно ручку насоса, руку тети Даши, показал на свои ноги, извинился и уселся на ящик из-под чернослива, точно это было привычное отельное кресло. Остатки пельменей съел в одну минуту, мальчики подсчитали: двадцать четыре штуки ему досталось. Опрокинул в рот стаканчик зубровки, удивленно вытаращил глаза, пополоскал зубы и проглотил.
– Бон? – спросил фермер, подливая в стаканчик новую порцию.
Англичанин только по боковому карману себя хлопнул: у каждого своя манера
И опять начали сначала – вино и перцовка, «чок-чок», «ваше здоровье», вино и зубровка… Пить ведь и с глухонемым можно.
Английские ноги в коробящихся брезентовых штанах и в сабо бодро растопырились по бокам ящика. Снова завели «Дубинушку», и все, даже англичанин, стали подпевать. Шаляпин бы граммофон разбил, если бы услышал.
А мальчики сбоку посматривали на заплаты вдоль измазанных смолой брезентовых штанов, на весело прищелкивающие не в лад песне сабо и вдруг, срываясь с места, убегали за угол дома. Прятали в зеленых макаронах глициний лица и хохотали так, что все осы разлетались прочь.
Дядя Вася, пронося мимо клокотавший самовар, только цыкнул на них: «Услышит!»
Проскользнувшие из-за загородки куры бродили вокруг фермерских ног, суетливо подхватывая вкусные крошки. Наглый петух вскочил было на стол, воспользовался случаем: люди пьют – чего ж тут стесняться. Но его хлопнули ложкой по спине, и он с негодующим бормотаньем побежал в можжевельник, а за ним весь его взбудораженный гарем. Хризантема только зубами вслед щелкнула: «Здесь мое место, мои колбасные шкурки… ряв!..»
Англичанин долго искал часы, сначала над карманом, потом догадался по лезть в самый карман. Посмотрел и хлопнул по столу.
Никто не понял, в чем дело. Какие там еще часы? «Эй, ухнем», и больше ничего… Спешить некуда.
Но он жестами и обрывками слов, уставясь на дядю Васю, стал объяснять.
В семь часов с четвертью (семь пальцев с кусочком) приходит поезд (он свистнул, как паровоз, и постучал сабо). Приезжает его жена (показал на свое обручальное кольцо и на тетю Дашу) и дочка (вынул из кармана бумажник и вытащил карточку девочки с локонами). Из Ниццы… И потом сердито показал всем, даже Хризантеме, часы – теперь тридцать пять минут восьмого. И опять хлопнул по столу концами пальцев.
Все сочувственно развели руками. Дело ясное. Но время такая штука – раз опоздал, тут и сам городской нотариус ничем не поможет.
Фермер хотел было, чтобы утешить гостя, снова завести граммофон, но дядя Вася не позволил.
Он подвинул англичанину стакан чая, показал на потемневшее над горой небо, на стоявшую под сосной двуколку, назвал его гостиницу «Континенталь» и дружески прикоснулся к его плечу.
В переводе на английский язык это значило: пейте чай, теперь поздно, я вас довезу до вашей гостиницы, не стоит волноваться.
Англичанин возмущенно показал на свои робинзоновские штаны и сабо: «Континенталь»! Как он в таком виде явится в «Кон-ти-нен-таль»?!
Что с ним делать? Не выписывать же из Ниццы портного на аэроплане?
Потом
45
Стило – палочка для письма (здесь – карандаш с колпачком).
Показал на мальчика в голубых штанишках, на письмо, на дядю Васю и двуколку, помахал рукой в направлении курорта и снова качнулся. Последний жест, впрочем, играл роль непроизвольного восклицательного знака.
Дядя Вася перевел на русский безошибочно: все вместе поедут на муле, Игорь передаст в отеле леди письмо потерпевшего крушение мореплавателя – а там видно будет. Ладно! Все в порядке!
Мишка надулся. Почему его не берут? Лодку ведь в волнах вдвоем заметили?.. Такой случай – и сиди дома. Но отец строго ему сказал:
– Цыц! Это тебе не пикник. С человеком несчастье, нельзя же всем табором за ним увязываться. Пойдем, лучше помоги мне мула запрягать…
Через минуту лоснящегося мула подвели к двуколке, и он, кокетливо подбирая ноги, влез задом в оглобли.
Англичанин потряс всем руки, с отвращением подтянул свои временные дурацкие штаны и полез на колесницу. Дядя Вася, стоя возле передней скамейки, расправил вожжи. Игорь, сияя в душе, как намасленный блин, натянул на самые брови берет и состроил серьезную рожицу, чтобы приятель не очень ему завидовал.
Тронулись. Впереди, задрав хвост серпом и оглядываясь, побежала взволнованная Хризантема.
Тоненькая бледная дама с большими серыми глазами только что отужинала одна с дочкой, без всякого аппетита. К пломбиру даже и не притронулась. Покусывая кончик платка, она нервно подошла к окну своего номера и захлопнула раму: внизу на веранде шумели. Ее девочка, как маленькое зеркало отражавшая все настроения матери, нахмурив золотистые бровки, укладывала своего плюшевого бульдога в картонку из-под шляпы спать… «Спи, спи… Нельзя шуметь. Папа нас не встретил; и у нас с мамой мигрень. Пожалуйста, не ворчи!..»
В дверь постучались. Горничная объяснила, что из соседнего залива пришел какой-то русский мальчик и принес письмо. Можно войти?
– Письмо? Ко мне?
– Да, сударыня.
– Пусть войдет.
Игорь вошел и прежде всего стал искать глазами девочку. Из-за кресла англичанки на него смотрело удивленное и строгое личико с локонами, похожими на светящиеся на солнце сосновые стружки.
Он просиял: она самая. Но на его улыбку девочка не ответила и равнодушно поджала губы, точно в комнату вошел самый обыкновенный трубочист, а не мальчик.