Чудо человека (сборник)
Шрифт:
— Извините, профессор, очевидно я не слишком удачно начала разговор. Потому, наверное, что на этот раз в дело вмешалось слишком много личного. Простите.
Я вовсе не собиралась просить у вас совета, что делать со всеми этими материалами. Это — мое ремесло. И я знаю лишь одну правду: когда в жизнь приходит что-то новое, будь то добро или зло, или добро пополам со злом, все равно, никто не имеет права решать за человечество, кроме человечества. Ни доктор Крайнджер, ни вы, профессор, ни господин президент, ни я… Понимаете? Есть только один путь — путь гласности. Это и есть мое ремесло. Пусть знает мир. И пусть мир решает за себя сам. И если даже не всегда он находит лучшее решение… Что ж, все равно иного пути нет.
— Но зачем же тогда
— Прежде всего, профессор, затем, чтобы вы рассказали обо всем Эрнесту…
— Я? Но… А вы?
— Мне придется на некоторое время исчезнуть. Ведь Крайнджер с Хотчичем — противники нешуточные, а кто стоит за ними, мне пока и вовсе неизвестно.
— Куда же вы денетесь?
— О, не беспокойтесь. Во-первых, не впервой, а во-вторых, друзей у меня достаточно. Друзей и союзников. А теперь и вы — мой союзник.
— То есть?
— Я для того и рассказала и показала вам все это, профессор, чтобы вы знали. И, узнав, начали действовать прежде, чем выйдет утренний выпуск.
— Так… — Кратс помолчал. — Значит… А вы знаете, в этой ситуации, пожалуй, можно добиться признания решения жюри недействительным. В двенадцатом году Каротти на конкурсе Сибелиуса был снят уже с последнего тура… Впрочем, вы должны знать об этом — не в связи со скрипичным искусством, конечно…
— Каротти? Каротти, Каротти… Знакомое имя. Постойте-ка… Сицилийский путч?
— Ну и память! Да. Идзувара, он был тогда председателем жюри, сказал: "Музыку можно делать только чистым сердцем и чистыми руками". И Каротти был исключен из числа претендентов.
— Но здесь другое, профессор. Грейвс…
— Это неважно. Это уже неважно. — Кратс встал и принялся расхаживать по номеру. — Все равно, Каротти — это прецедент. Грейвс чист, вы правы, но — кто он? И кто стоит за ним?.. — Кратс посмотрел на часы: половина четвертого. — Скажите-ка, Эллен, вам приходилось видеть, как дергают за хвост крокодила? Рискованное, конечно, занятие, но при определенной сноровке… Сейчас я позвоню Камински, а вы посмотрите, как это выглядит со стороны.
Он подошел к столу и, опершись на него левой рукой, правой стал нажимать клавиши телефона. Но еще до того, как ему ответили и на маленьком круглом экранчике появилось запасное и недовольное лицо председателя жюри, до слуха Кратса донесся легкий щелчок. Он не сразу понял, что это входная дверь.
И что в номере он уже один.
Стиснутая скалами река бушевала. Почти черная наверху, она вскипала в падении, и в облаке водяных брызг висела яркая радуга. А внизу, за яростным котлом водобоя, поток успокаивался — не сразу, медленно, но успокаивался, привольно растекаясь меж низких берегов равнинного русла. И хотя свершалось все это в полной тишине, Арвиду слышался нескончаемый гром водопада, памятный с прошлогодней поездки на Ниагару. Он лежал, закинув руки за голову, и в который уже раз за одиннадцать дней, в течение которых этот номер «Интерконтиненталя» служил ему домом, пытался понять, каким образом картинка, мертво и плоско намалеванная на абажуре ночника, волшебно преображается, стоит загореться лампочке. Она оживает, наполняется движением и жизнью, и иллюзия эта столь полна, что невольно кажется, будто именно этот низринувшийся с пятидесятиметровой кручи поток переместился в крошечный аквариум, стоящий на тумбочке под ночником.
Собственно, это был даже не аквариум в полном смысле слова. Вчера, возвращаясь с утренней прогулки… правда, гулять в этом мегалополисе — удовольствие сомнительное, но учитель настоятельно советовал ему не пренебрегать моционом: "Тебе совсем не обязательно торчать целыми днями в зале и слушать пиликанье всех этих… Из них в лучшем случае двое-трое стоят внимания. Гуляй, читай что-нибудь легонькое, для вентиляции мозгов, мой мальчик!", — а к его советам Арвид привык относиться почтительно, в свое время из духа противоречия пару раз поступив по-своему и честно оценив плачевный результат), так вот, возвращаясь с
— А у вас наметанный глаз, молодой человек! Я настоящего знатока за милю вижу, а тут осечку дал, думал: зашел юноша просто полюбоваться, полюбопытствовать, а вы сразу углядели, я ведь нарочно этот аквариум в самый угол загнал, для истинных ценителей приберегал. Ксенон-тетра — она рыбка хрупкая… Зато радости сколько, подождите, вы еще меня не раз добром вспомните, ее недаром солнечной рыбкой называют, она и есть солнечная, как солнечный зайчик, помните, как в детстве солнечных зайчиков ловили, сколько радости было, так вот теперь опять будет…
Под разговор продавец сачком с длинной ручкой молниеносными движениями выловил из аквариума пару рыбок, запустил их в контейнер, бросил туда же мохнатую зеленую веточку какой-то водоросли, ловкими, быстрыми движениями сунул в горловину пакета какой-то шланг, надел зажим, раздалось короткое негромкое шипение… "Сейчас кислород им подпустим, и все. А вам далеко везти? Ух ты, в Санта-Нинью, какая даль, ну да ничего, они тут у вас трое суток точно выдержат, ручаюсь, безо всякого вреда выдержат… "); наконец словоохотливый продавец длинными щипцами одновременно заварил пакет и обрезал пластик чуть выше шва. На ощупь контейнер был тугим, словно волейбольный мяч. Зайдя в отель перед тем, как отправиться в «Метрополитен-Хаус», Арвид пристроил этот своеобразный аквариум на тумбочке под ночником, пристроил именно здесь безо всякой задней мысли, но теперь искренне этому радовался, потому что первое, что увидел, проснувшись, был именно подарок для Кэтрин. И вспоминал Арвид всю эту процедуру покупки, вспоминал со всеми мельчайшими подробностями именно потому, что это было первым шагом, подступом к мыслям о ней. Ведь сегодня — домой. Завтра утром он уже увидит ослепительно-белый коралловый песок на пляже Санта-Ниньи.
И Кэтрин.
Кэтрин… Почему-то он увидел ее сейчас перед собой не такой, какой она была полторы недели назад, провожая его сюда, а давней, еще прошлогодней, па этом самом пляже, с доской для серфинга на плече. Может, просто потому, что ему трудно было представить себе ее вне моря, реки, бассейна, словом, вне… он чуть было не подумал — родной для нее) водной стихии? Впрочем, если бы он и подумал так, это не было бы слишком большим отклонением от истины: ведь Кэтрин не только любила воду, не только была отличной пловчихой, и ныряльщицей, способной по четыре минуты не всплывать на поверхность, но и заканчивала сейчас курс гидробиологии, и ее домом вскоре должны были стать плавучие лаборатории Южных морей. Это, пожалуй, больше всего удручало Арвида: ведь ему с его скрипкой нечего было делать там, он-то был человеком столиц…
Но хватит валяться!
Арвид встал, прислушался к похрапыванию Джерри в соседней комнате. Невольно он поискал глазами футляр со скрипкой. Вот он, лежит. Да, что ни говори, не всякому удается в четырнадцать лет обладать инструментом, застрахованным на полмиллиона, инструментом, к которому приставлен личный телохранитель… Интересно, мог ли да Сало, великий ломбардец, чьи кости вот уже четыре столетия тлеют в склепе собора Дуомо Веккио, предугадать, что сотворенная его руками скрипка переживет своего создателя на века, что будет она дарить радость людям в далекой стране, открытой славным генуэзским мореходом всего за несколько десятилетий до его рождения? Арвиду хотелось думать, что знал: ведь это такое счастье — знать, что даришь людям радость!