Чудо пылающего креста
Шрифт:
— Если только не состряпают сами, доминус.
Константин заглянул худенькому епископу в глаза и остался доволен: там не было ни страха, ни раболепства.
— Ты, епископ Афанасий, стал настоящим буревестником, и в своем желании оправдаться такие часто вредят своему собственному делу, даже если оно и правое. Найди жилье в Новом Риме за мой счет, а я тем временем пошлю своего представителя Дионисия в Тир, чтобы он узнал правду. Тогда тебе представится возможность встретиться с врагами лично в моем присутствии.
— О большем я не прошу, доминус, — сказал Афанасий и сошел
Дионисий в своем отчете подтвердил заявление Афанасия, что так называемый Собор Тира являлся лишь пародией на то, чем должен быть церковный суд, и Константин приказал участвовавшим в нем епископам немедленно явиться в Новый Рим, чтобы вместе с Афанасием предстать перед ним как перед судьей. А между тем комиссия, ездившая в Египет, уже осудила Афанасия по далее сфабрикованным обвинениям, объявила Ария очищенным от всяческой ереси и рекомендовала восстановление его в Александрийской церкви. Когда же они повторили свои обвинения против Афанасия в присутствии Константина, так называемые улики оказались настолько абсурдными, что все это дело вызвало у Константина отвращение.
К тому времени Афанасий стал центром бурной полемики и яростных разногласий, и у Константина не оставалось сомнений: даже если он прав, вряд ли можно помочь делу восстановления мира в Церкви, помогая ему оправдаться и вернув его на престол. И потому он вынес Афанасию приговор: изгнание, но послал его в Треверы, в Галлию, где сын императора Константин II правил в качестве цезаря и префекта. А чтобы быть уверенным в справедливом обращении с Афанасием, он написал юному Константину письмо, где указывал, что Александрийскому епископу следует предоставить свободу во всех отношениях, кроме выезда из страны.
Хотя обвинения против Афанасия не произвели впечатления на императора, изгнание этого человека, так красноречиво выступившего против арианства, послужило только на пользу его дела. Арий вернулся в Александрию, ожидая восторженного приема, но его победа буквально стала пеплом у него на устах, когда александрийские христиане не стали его слушать и остались верны своему пламенному епископу в изгнании. В результате вновь разгорелась борьба между обеими группировками, и Константин снова вызвал Ария в Рим — на этот раз не обвинять, а защищаться.
— Придерживаешься ли ты веры истинной Церкви? — спросил он его.
Священник ответил утвердительно.
— Могу ли я доверять тебе? Ты действительно за истинную веру? — настойчиво повторил он вопрос.
Арий опять подтвердил приверженность свою христианской вере и даже процитировал символ веры, но Константин не чувствовал полного удовлетворения.
— Отрекся ли ты от тех ошибочных убеждений, которых придерживался в Александрии? — спросил он снова. — И готов ли поклясться в этом перед Богом?
Арий дал необходимую клятву, так что Константину ничего не оставалось делать, как только составить приказ, позволяющий ему вернуться в Александрию. Однако ему в напутствие он произнес такие слова:
— Ступай, и если вера твоя будет нетвердой, то пусть Бог тебя покарает за твое вероломство.
Считая себя реабилитированным, Арий готовился отъехать в Александрию, но не успел: сраженный тяжелой болезнью, он умер от сильного кровотечения. Все горожане естественно приняли это за Божье наказание — наказание за грех вероломства, да и сам Константин придерживался того же мнения. Паче того, пугающая смерть мятежного священника, похоже дающая грозное подтверждение того, что Константин при решении этого дела подчинялся Божьему повелению, сильно подействовала на императора.
С приближением праздника Триценналии — тридцатилетней годовщины его пребывания у власти в империи — озабоченность Константина делами религии значительно возросла, что привело его к возобновлению попыток добиться восстановления мира путем строительства новых храмов для вознесения Богу молитв на всей территории Римской империи. В то же время Адриан, теперь уже самый доверенный магистрат Константина, был отправлен к восточной границе, чтобы оценить условия перед военным походом с целью распространения римского правления и, что еще важнее, христианства еще далее на восток, где ранее им пути не было. Загоревшись возможностью — так казалось ему — искупить свою вину, способствуя распространению веры, а этому теперь он отдавал большую часть своего времени, Константин отправился в Рим на празднование Триценналии. Но на обратном пути в Новый Рим он тяжело заболел.
2
Такой боли ему еще никогда не приходилось испытывать. Возникая глубоко с левой стороны грудной клетки, она расходилась волнами, как от камешка, брошенного в пруд, до тех пор, пока казалось, что весь бок как бы зажат в тисках, постепенно затягиваемых чьей-то безжалостной рукой.
Врачи оказались здесь бессильными — лишь прописали большие дозы макового листа, растолченного в меде или вине; это средство от боли применялось на протяжении тысячи лет. Один врач имел безрассудство порекомендовать горячие ванны, но его предложение было встречено такой вспышкой гнева, что несчастному пришлось обратиться в бегство.
Весь этот день и на следующий боль оставалась, лишь притупляясь под воздействием мака, но не исчезая совсем.
Даже после того, как она начала спадать, все равно от малейшего усилия вновь обострялась. У человека, знакомого с деятельной жизнью солдата в разных кампаниях, такая беспомощность вызывала сильное раздражение. И даже когда спустя несколько недель после начала болезни врачи разрешили ему вставать, от небольшой прогулки у него так перехватило дыхание, что он еще один месяц не осмеливался и носа высунуть из комнаты.
Злясь на свою неспособность делать даже самые обыкновенные дела, он, без всяких на то усилий, решил, что свалившаяся на него болезнь ниспослана ему как дальнейшее наказание за гибель Криспа, Фаусты и Дация. Возвратившийся из инспекционной поездки по восточной границе Адриан застал Константина в поистине мрачном расположении духа.
— Печально мне видеть тебя больным, доминус, — покачал головою купец.
— Мне — печальней вдвойне. Эти проклятые лекари и шага мне не дают ступить — тут же слетаются и щебечут, как стая испуганных ласточек.