Чудо в перьях
Шрифт:
И снова заплакала, помогая мне поднять отца. Порыв ветра донес дальний стук копыт и детский плач. Потом хлынул настоящий ливень, как в драме Шекспира.
— Я пойду с тобой, — снова сказал я, поддерживая отца.
— Отведи его домой, — сказала она. — Они мне ничего не сделают. Он не даст. А Сережке сейчас нужна я. Неужели ты это не понимаешь? Они буквально вырвали его из рук деда! Как он мог, он был совсем не такой. Я пойду… Все будет в порядке, только не обращайся в милицию! Они только все испортят. Жди нас.
Она поцеловала меня в губы и отправилась в сторону дождливой мглы, надвигавшейся с гор. И скоро исчезла в ней.
Еще никогда я не чувствовал себя столь бессильным. Но что я мог? Бежать за ней, бросив отца? А как там мать?
Я взвалил его на плечи, понес к дому. Дождь и ветер сбивали с ног. Я затащил отца в гостиную. Мать спокойно разжигала огонь в камине. Потом, не поднимая глаз, принялась раздевать отца, дала ему под язык валидол, уложила на диван, накрыв пледом.
— За твои грехи расплачиваемся, сынок, — сказала она, по-прежнему не глядя в мою сторону. — Мария за сыном пошла?
— Да, — сказал я, доставая охотничье ружье. Ни разу еще не приходилось им пользоваться. Но где он держал патроны?..
— Только помешаешь, — сказала она. — Как бы хуже не было.
— Хуже чего? — спросил я.
— А что она у него останется, — сказала мать так же спокойно. — Обидел ты его, и очень крепко. Поэтому ему решать. Как будет, так будет. Или не можешь по-другому?
— Выходит — не могу. — Я отложил ружье, продолжая раздумывать, где Радимов спрятал патроны.
— У тебя своя жизнь, Паша, а у нее своя. И у милиционера этого.
— Откуда ты все знаешь, мать? — с досадой спросил я. — Ты разве в мои дела вот сейчас не вмешиваешься?
— Делай как знаешь, — сказала мать. — И живите как хотите. А мы с отцом уедем к себе. Не по нас твое тут житье. Какие-то вы… несуразные. Будто помирать вовсе не собираетесь.
— Рано нам, мать… — усмехнулся я.
— Это помирать рано, а помнить надо всегда. А дел каких натворишь, захочешь поправить или повиниться, а уж поздно будет.
— Что же ты раньше, когда Сережку сюда привезли, ничего не говорила? — рассеянно сказал я, припомнив наконец.
— А тебе говорить без толку! — сказала она. — Ты как отец. Пока гром не грянет, сам знаешь…
Я внимательно посмотрел на нее. Она говорила и вела себя буднично, ничуть, казалось, не переживая. Мол, до этого все было как бы понарошку, от лукавого, а теперь вот все станет на свои места, как и должно было неизбежно случиться. Надо только немедленно уехать отсюда. Покинуть чужой дом, в котором они до сих пор неуютно себя чувствовали. Попробовали пожить чужой жизнью — убедились… Что еще?
Я посмотрел в окно. Тьма сгущалась, хлестал дождь, трещали под ветром деревья. Зря я ее отпустил. Черт знает что сейчас творится.
Недавно ночью на ЭПД напали горцы с зелеными повязками на лбу. Объявили весь персонал заложниками. Организовали круговую оборону. Бодров, как всегда, вызвал танки. Я велел ему сидеть и не высовываться. А танкистам велел перекурить, не доезжая города.
Мой расчет оказался верен. Следующей ночью бандитов взял чуть теплыми. Их вынимали из постелей тамошних гурий, обкурившихся наркотой. Главаря, самого крутого и кровожадного, пришлось отвезти из объятий Лолиты в реанимацию. Черт-те что, говорят, выкрикивал в бреду.
Банда была таким образом обезврежена, конституционный порядок восстановлен, но сколько их еще шастает по окрестностям?
Я посмотрел на отца. Глаза его были по-прежнему закрыты, на лице по-прежнему лежала маска страдания от боли.
Но он-то не сможет забыть внука, смириться так же легко, как мать. Он был несказанно рад, вернувшись из лагеря, встретить в своем доме жену и сына. Он был счастлив тем, что есть, не задаваясь, как это могло случиться в его отсутствие, если посчитать по пальцам месяцы. Случилось и случилось. А мать, по-видимому, так же рассуждала.
Отец счастлив тем, что есть. Она никогда не знала такого счастья. Она все правильно понимала и знала, кто в чем грешен, и что, и почему так получилось. Уж какое тут счастье…
Я должен найти Марию и сына, хотя бы удостовериться, что они живы и все с ними в порядке. Уже лучше. Уже, значит, исправляешься…
С тем и заснул. А утром меня разбудил стук в окно. Там была Мария. Одна, без сына, вся промокшая и босая.
— Мне надо забрать его одежду и детское питание! — сказала она, как нечто само собой разумеющееся. — Там холодно и сыро в палатках. Он всю ночь проплакал, никак не мог согреться.
— Ты никуда не пойдешь! — снова сказал я. — Или пойдем вместе.
— Да, а Сережа? Ты хочешь все испортить? Чем ему там плохо? Свежий воздух, птицы поют. Васю не признает, все деда вспоминает…
Я посмотрел на несчастного отца. Он только махнул рукой.
— Ты бы зашла, — сказал я. — Погрейся, обсохни.
— Да, а ты меня не выпустишь, — улыбнулась она. Знаю я… Вася так и сказал, что тебе нельзя доверять.
— Ну, раз Вася сказал… — развел я руками и снова посмотрел на отца.
— Если он его не признает… — вздохнула Мария и чуть блудливо опустила глаза. — И если ты меня простишь… — Она мельком взглянула на меня и снова потупилась. Такой она, видимо, была лет пять назад, когда я ее не знал, а Радимов только догадывался о ее существовании.
Отец спустился с крыльца, взял ее под локоть. При утреннем солнце было ясно видно по нему, что он перенес за эту ночь.
— Идем, — сказал он. — Мне ты веришь, дочка? Не бойся, пойдешь куда захочешь. Поешь с нами, про Серегу расскажешь.