Чудо. Встреча в поезде

Хайсмит Патриция

Я надрывала глотку и колотила кулаками по двери, пока у меня не пропал голос, а руки не стали кровоточить, и пока день не превратился в ночь, и ничего не осталось, кроме отчаяния.

Семейный совет заседал двумя днями позднее на вилле шейха Салмана. С дюжину мужских представителей рода сидели полукругом в той же самой приемной, где Али впервые представлял меня своему деду. Как только в сопровождении двух вооруженных охранников появилась я, возбужденное жужжание голосов смолкло. Пока я садилась на стул напротив, а охранники занимали свое место за моей спиной, мужчины молча следили за мной, изучая с мрачным любопытством.

Я вымыла и привела в порядок свои волосы, переоделась в чистое платье, но на мне не было покрывала, и я никогда еще не чувствовала себя такой обнаженной. Их враждебность была чуть ли не осязаемой — она хлестала в меня, как холодный темный поток. Я отвечала им вызывающим взглядом. Я не собиралась вымаливать у них прощение или изображать раскаяние. Я сама могла убедиться, что умник из Королевского разведывательного управления прав — похоже, что решение уже было принято заранее.

Я встречалась с некоторыми из этих мужчин, других же знала по семейным фотографиям. Около половины из них проживали в Джидде — они представляли другую ветвь семьи и сидели все вместе, с одной стороны. Среди них был дядя Хассан, и когда я встретилась с ним глазами, он быстро отвел взгляд. В центре полукруга пустовало кресло, и я поняла, что мы ждем шейха Салмана.

В конце концов я заставила себя глянуть прямо на Али. Он выглядел хорошо отдохнувшим и был как всегда красив, его головной убор был щегольски сдвинут на затылок. Глаза его без всякого выражения скользнули по мне, будто я была всего лишь человеком из толпы, которого он не помнит.

Среди собравшихся прошел шорох. Появился шейх Салман, поддерживаемый слугой, и занял место в центре.

— Ла ила илла’лла (то есть «нет бога кроме Аллаха»), — сказал шейх. Это был сигнал к началу процедуры.

Встал один из кузенов, проживающих в Джидде, и произнес искусно составленную цветистую речь, почти лишенную малейшей сути, для чего арабский язык замечательно приспособлен. Речь была полна упоминаний о чистой и незапятнанной чести семьи аль-Шалаби, аль-Сауда, Саудовской Аравии, вообще арабов, и что честь эту надо защищать невзирая на кровь.

Когда он закончил, встал дядя Мохаммед и высказал то же самое и почти теми же словами. Никто из них напрямую меня не упоминал. Между мужчинами двигался слуга, наливая чай. Позванивали чашки, работал кондиционер — в его жужжании было примерно столько же смысла, сколько в речах выступающих.

Вот оно, вечное занятие арабов, подумала я, заскучав. Распивать чай и говорить о чести. Какая тоска.

Затем выступил Нагиб. Речь его была короче и ближе к делу, в том смысле, что мы-де должны убивать евреев. Никто не предложил ему заткнуться.

После еще нескольких чашек чая и обтекаемых речей, не имеющих ко мне отношения, вопрос был поставлен на голосование.

— Все, кто за смертный приговор, поднимите руки, — сказал шейх Салман. Свою он поднял последним, возможно, чтобы не влиять на остальных. Но это ничего не меняло — голосование было единодушным.

Я, конечно, знала, что так оно и будет. И все же, все же… Видя, что Али вместе с остальными тоже поднял руку, приговаривая меня к смерти, я испытала острый приступ отчаяния, как будто это он предал меня. Потому что где-то в глубине души я верила в иллюзии, наивные и романтические, верила в торжество любви над ненавистью, в возможность примирения, в общую для всех нас человечность… Все это была одна туфта. Он был верен лишь своему племени. Как и я своему.

В тишине, последовавшей за голосованием, Али поднялся, подошел и встал прямо передо мной. Его лицо ничего не выражало.

— Я развожусь с тобой, — сказал он. — Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. — Он развернулся и пошел к своему месту.

Я встала и сказала ему звенящим голосом:

— Я никогда не любила тебя. Все это была ложь. Я люблю только Израиль. Его жизнь — это моя жизнь. Его кровь — это моя кровь. Я тысячу раз готова умереть за него. — Такие вещи можно говорить по-арабски, не вызывая удивления. Это можно даже счесть чуть ли не за сдержанное высказывание.

Арабы оскалились и стали меня клясть. Нагиб плюнул мне в лицо, но не попал. Шейх Салман велел охранникам увести меня. Жаль, что рядом не оказалось ни одного близкого мне человека, который бы оценил брошенный мною вызов. И в то же время я почувствовала себя немного лучше.

В тот же вечер, позднее, шейх Салман посетил меня в моей камере — честь более чем неожиданная. Он принес экземпляр Корана и положил его на стол. Мы молча сидели друг против друга; драгоценные камни, украшающие обложку Корана, поблескивали в тусклом свете. Старик выглядел спокойным и задумчивым, и казалось, что в нем нет ненависти ко мне.

— Аллах карим, — сказал после некоторого молчания шейх. — Бог милостив. У тебя еще есть время спасти свою душу. Я надеюсь, что ты станешь мусульманкой.

Я сидела совершенно неподвижно. Я не могла оторвать глаз от Корана. Я подумала — так это выход? Потому что если выход, то я должна воспользоваться им. Я готова умереть за Израиль, но я не желаю быть казненной за свою веру. Да и нет у меня никакой веры. По ту сторону могилы нет ничего, кроме забвения, по ту сторону жизни нет никакой иной. Моя короткая, глупая, бессмысленная жизнь, полная вранья и предательства. Так почему бы еще раз не соврать, еще раз не притвориться? Я притворюсь, что принимаю другую веру, пока не выберусь из Саудовской Аравии. Конечно, я бы предпочла, чтобы меня вызволили из тюрьмы израильские десантники Узи-тотинг, но нельзя ведь вечно быть слишком уж разборчивым. Иногда надо брать то, что дают.

Я опустилась на колени перед стариком и коснулась нижнего края его тоба.

— Спасите меня, — прошептала я, — будьте милосердны, хотя я этого и не заслужила. Научите своей вере, и я поверю. Для меня будет честь стать мусульманкой.

— Мне жаль, дитя мое, — сказал шейх. — Ты видела голосование. Это твоя судьба. Я не могу изменить ее, но я могу дать тебе правду ислама. Люди спят. Когда они умирают, они пробуждаются. Ты должна умереть до рассвета. Такова воля Аллаха.

Я поднялась с колен и вытерла слезы.

— Приятно было познакомиться, дедуля, — горько сказала я. — Гудбай и мое вам с кисточкой. — Все это я произнесла по-английски, но старик понял. Он медленно, но с величайшим достоинством поднялся, взял свой Коран и, не говоря больше ни слова, удалился.

Я осталась одна. Немного поплакала. Походила по камере и еще поплакала. Я все не могла поверить, что умру Мне принесли миску жидкой безвкусной кашицы. Никаких тебе яств напоследок, ни вина, ни сигары. Но кашицы я поела. Все-таки какое-то занятие. Я снова стала мерить камеру, и мысли мои неслись по кругу. Интересно, что сейчас делает Али. Я вспомнила Зви Авриля. Если израильтяне собираются спасать меня, то им пора уже объявиться. Но все было тихо. Я легла на койку. Я чувствовала себя очень усталой. Глаза сами собой закрывались. Было вроде бы жалко тратить последние часы жизни на сон, но мозг искал забвения и отвергал ужас. Я заснула.