Чудо
Шрифт:
— А что же хирург?
Мужчина слегка пожал плечами:
— Что хирург… Он принялся за работу. Делал все, что мог. При операциях ему ассистировали трое санитаров. Другие добровольные помощники врывались в окрестные дома, забирали оттуда матрасы, ковры, одеяла, все, на чем можно лежать. Забирали простыни и скатерти. Простыни можно было рвать на бинты. Никакой реки, если вы успели заметить, через Сиену не протекает, но несколько столетий тому назад местные жители прорыли в водоносном слое сложную систему подземных каналов, что позволяло получать воду из горных источников и ручьев, она текла прямо под улицами. Ну и, разумеется, были прорыты колодцы. И вот санитары
Из одного дома принесли большой кухонный стол и поставили прямо здесь, в центре, между розовыми кустами. На нем и проводили операции. Медикаменты заканчивались, и о соблюдении хотя бы примитивной гигиены уже не могло быть и речи. Хирург оперировал с рассвета до наступления темноты. А когда наступала ночь, бежал в ближайший военный госпиталь и вымаливал дать ему керосиновые лампы. И в свете этих ламп продолжал оперировать. Но это было безнадежное занятие. Он знал, что все эти люди все равно умрут.
Раны попадались просто ужасные. Были люди, изорванные осколками в клочья. Обезболивающие кончились. Были солдаты, пострадавшие от мин, разорвавшихся всего в нескольких ярдах. В телах других глубоко застряли осколки. Попадались раненые, чьи конечности были раздроблены пулями. И вот, вскоре после наступления темноты, во дворе появилась девушка.
— Какая девушка?
— Просто девушка. Из местных, итальянка. Или молоденькая женщина лет двадцати с небольшим. Немного странная. Хирург заметил, что она стоит и не сводит с него глаз. Он кивнул, она улыбнулась, и он продолжил оперировать.
— И чем же она была странная?
— Бледное овальное лицо. Такое ясное и безмятежное, точно безоблачное небо. Волосы короткие, но не завитые, как было принято носить в те дни, а прямые, чуть выше плеч. Кажется, такая стрижка называется «Паж». Словом, очень аккуратная, совсем не кокетливая прическа. И еще на ней было нечто роде хлопковой накидки бледно-серого цвета.
— И она помогала?
— Нет. Постояла и отошла. И принялась бродить среди раненых. Хирург видел, как она взяла клочок ткани, обмакнула его в ведро с водой и стала оттирать с лиц раненых пот и кровь. Он же продолжал работать, ему несли все новых и новых раненых. Он продолжал делать свое дело, хоть и понимал, что все это лишь напрасная трата времени. Было ему всего двадцать четыре, почти мальчишка, пытающийся делать взрослую мужскую работу. Устал он сверх всякой меры и еще страшно боялся ошибиться. Ампутировал конечности хирургической пилой, стерилизованной в граппе, зашивал раны обычной ниткой, натертой пчелиным воском. Морфий давным-давно кончился. И еще они кричали, о боже, как же они кричали!…
Американец не сводил с него глаз.
— Господи, — прошептал он. — Так это вы были тем хирургом? Вы не итальянец. Вы были тем немецким хирургом.
Мужчина кивнул.
— Да. Тем хирургом был я.
— Милый, мне кажется, нога уже лучше. Может, пойдем, успеем увидеть хотя бы конец шоу?
— Погоди, дорогая. И что же произошло дальше?
Участники парада уходили с Пьяцца дель Кампо, выстраивались шеренгами перед дворцами. На песчаной дорожке оставалось лишь по одному барабанщику и одному знаменосцу от каждой контрады. Им предстояло продемонстрировать свое мастерство, вычерчивая знаменами сложные фигуры в воздухе под ритмичную дробь тамбуринов. Тем самым они отдавали прощальный салют толпе, то был последний их шанс выиграть для своей геральдической гильдии ценный приз — серебряный поднос.
История хирурга
— Я оперировал всю ночь до рассвета. Санитары тоже буквально валились с ног от усталости, что не мешало им приносить на операционный стол все новых и новых раненых. И я старался, как мог. Незадолго до рассвета девушка ушла. Я не заметил, когда она пришла, и не видел, когда ушла. С восходом солнца наступило временное затишье. Поток носилок, проносимых через арку, начал иссякать, а потом прекратился вовсе. И я смог наконец вымыть руки, пройти вдоль рядов лежавших на земле раненых, посмотреть, сколько из них умерло ночью, чтоб затем распорядиться убрать тела.
— И сколько же умерло?
— Ни одного. Никто.
— Никто?
— Ни один человек не умер. Во всяком случае, в ту ночь, с тридцатого июня на первое июля. В углу лежали три алжирца. Тяжелые ранения груди и живота, у одного были раздроблены ноги. Я прооперировал их ночью. Все трое переносили страдания просто стоически. Теперь же они лежали молча и смотрели в небо. Наверное, вспоминали выжженные солнцем холмы Магриба, откуда они пришли сражаться и умереть за Францию. Они понимали, что умирают, ждали, когда Аллах заберет их к себе. Но ни один из них не умер.
А вон там, где сидит сейчас ваша жена, был американский парнишка из Остина, штат Техас. Когда его положили на стол, он крепко прижимал обе руки к животу. Я раздвинул руки. Он пытался удержать вываливающиеся из живота внутренности. Ну что я мог сделать? Просто запихнул эти его внутренности туда, где им положено находиться, а потом зашил рану. Он потерял много крови. А ни донорской крови, ни плазмы у меня не было. На рассвете я слышал, как он кричал, звал мать. Я решил, что дольше полудня ему не протянуть, но он не умер. После восхода солнца жара усиливалась с каждой минутой, хотя солнце пока что не проникало на плиты двора. Но я знал, что, когда проникнет, здесь будет сущий ад. Мы передвинули операционный стол из центра в тень и продолжали работу, но у раненых, оставшихся на открытом месте, надежды было мало. Если потеря крови и раны еще не сделали свое дело, то солнце вскоре должно было сделать это за них.
Повезло тем, кто оказался под крышей галереи. Там лежали трое британских солдат, все из Ноттингема. Один попросил у меня сигарету. Мой тогдашний английский никуда не годился, но я понял, что он просит, слово-то международное. Я пытался объяснить, что легкие у него порваны шрапнелью, какие тут могут быть сигареты, но он лишь отмахнулся. А потом засмеялся и сказал, что, когда сюда войдут войска генерала Александера, тот уж наверняка даст ему посмолить. Безумный английский юмор. Но парень был храбрый, в этом ему не откажешь. Он знал, что никогда не возвратится домой, но продолжал шутить.
Когда санитары с носилками вернулись из зоны боев, я попросил моих помощников сменить их. Бедняги валились с ног, но, слава богу, немецкая дисциплина возобладала. Они покорно взялись за носилки, а три санитара присели у стенки в тени и тут же вырубились.
— И так прошел весь день? — спросил турист.
— Да, так и прошел этот день. Я послал своих людей по соседним домам, велел принести веревки, бечевки, шнуры и постельное белье, как можно больше постельного белья. Мы натянули шнуры через двор, развесили на них простыни и подперли колышками, чтоб создать хоть какую-то тень. А тем временем становилось все жарче. Вода — вот что было теперь главное. Люди стонали и просили пить, и мои помощники бегали с ведром на цепи к колодцу и обратно, а потом разливали воду по кружкам и разносили раненым. Немцы благодарили коротким словом «danke», французы шептали: «Merci», а бравые вояки-британцы, их было человек двенадцать, говорили: «Спасибо, друг».