Чудо

Каспер Гоар

– А чем вы тут вообще занимаетесь? – поинтересовалась Марго, и автор «Божественной комедии» ответил кратко, но с бесконечной тоской в голосе:

– Блаженствуем.

Марго, к своему крайнему огорчению, закашлялась… ничего такого, чуть заскребло в горле, там, внизу, в легких, был полный покой… закашлялась и проснулась. И сокрушенно подумала, что не спросила у Данте, есть ли в раю бумага, то бишь пергамент, и перья. А заодно следовало бы узнать насчет столов и стульев, представить себе Алигьери, лежащего на животе, наполовину погрузившись в псевдоснег, и выводящего гусиным пером буковки на кое-как пристроенном под самым носом бледно-желтом листе, было нелегко… А почему, собственно, гусиным? Давно ведь придуманы шариковые ручки, почему бы не внедрить сие изобретение в загробном мире, наверняка и гвельфы, что черные, что белые, и гиббелины вполне способны их освоить, вообще смешно об этом говорить, – человек, который умеет писать гусиным пером, научится чему угодно… тем более что и шариковые ручки – вчерашний день, теперь, когда есть компьютеры, правда, уважающие если не себя, то литературу писатели прямо в компьютер не пишут, но ведь не только поэты с прозаиками попадают в рай (что само по себе очень сомнительно, но допустим), но и прочие бумаго- или, вернее, экраномаратели, от студентов до бюрократов и от школьников до домохозяек. А стало быть, там, наверху, должен быть и Интернет, иначе людей помоложе туда калачом не заманишь. И даже гамбургером с кока-колой… Да, представления о загробном мире устарели безнадежно, надо бы разработать новую концепцию, но церковники и новизна – две вещи, как сказал бы Пушкин, несовместные… Придется заняться этим делом самой… И – надо признать, без особого труда – Марго вообразила себе пейзаж усовершенствованного соответственно просьбам трудящихся рая, для чего погружаться в сон, тем более с непредсказуемым результатом, ей вовсе не требовалось, как уже упоминалось, она обладала тем, что в энциклопедиях называют способностью мыслить яркими зрительными образами, словом, ей немедленно представилось нечто, схожее с современным городом, не целым, а уголком его вроде тех, где на пустырях строят торговые центры… Итак, не пустырь как таковой, а обширная асфальтированная площадка, тесно уставленная автомобилями, возможно, электро-, дабы не портить загробный воздух, или авто- в буквальном смысле слова, ездят безо всякого горючего, просто по мановению руки (чьей?), наверху тусклые облака, чтобы не отвлекать всякой бесполезной синевой от главного, того, что вокруг, а вокруг сплошные стекляшки, в кое-каких интернет-кафе, а в прочих супермаркеты, универмаги, бутики, множество витрин, набитых всякой китайской дрянью, и везде большие плакаты с надписью… нет, не «sale» [3] , ибо английскому языку дорога в рай заказана… наконец!.. хоть куда-то… А какой язык должен быть в загробном мире государственным? Навряд ли иврит, хотя и Христос, и вся его могучая кучка были евреями, но поскольку самый известный из диссидентов, как и его учение, иудеями отвергнуты напрочь, то… Греческий? Учитывая, что первый вариант Библии был написан

на этом языке… Удивительный все-таки греки народ, променять роскошный языческий пантеон на неведомо что, роскошный, уникальный, неповторимый, не то что иные беспорядочные и неубедительные наборы божеств… Правда, те же греки в какой-то степени спасли европейскую культуру… Марго припомнилась история, прочитанная где-то, когда-то, о том, как апостол Павел, кажется, он, явился в Эфес и стал агитировать его жителей повыкидывать изображения Артемиды, язычество, мол, и вообще, не сотвори кумиров, ни мраморных, ни из золота, ни красками писанных, в итоге выкинули его самого, и это незначительное как бы происшествие главного христианского организатора, надо полагать, вразумило, – в противном случае вся Европа по сей день малевала бы на стенах завитушки вперемешку с цитатами из Библии… Так что, греческий? Нет, скорее латынь, официальный язык церкви… Марго стала перебирать латинские корни, собственно, перебирать было нечего, все ее познания в купле-продаже на латыни сводились к слову mercato [4] , да и то итальянскому… впрочем, она искала не там, не «распродажа» ведь должно быть начертано на плакатах, а «раздача», в загробном мире-то денег нет. Вот! Марго поняла, что в анализе религиозных пристрастий человечества ей следует произвести некоторую переоценку. Возможно, люди рвутся в рай потому, что там не надо думать о деньгах. Многоразовое или даже непрерывное питание… кстати, и в аду хоть и надо сидеть на хлебе и воде или и вовсе на голодной диете, но бесплатно… к тому же ни наверху, ни внизу не надо трястись от мысли, что нечем будет платить за квартиру, и тебе отключат отопление, могут и на улицу выбросить, тут, к примеру, это запросто… Долгие тысячелетия человек был вынужден постоянно думать о деньгах или их эквиваленте, и вдруг ему предлагают место, где таковых просто нет. Кто туда не захочет? Наверно, здесь кроются и корни советского атеизма, в СССР ведь невозможно было потерять работу или квартиру. И никаких тебе молитв, постов и прочих лишений, партсобрания и политчасы ведь не для всех были обязательны, инквизиция наличествовала, верно, но свирепствовала давно, да и как без нее, человек привык к колотушкам, и достается их больше тем, кто выделяется, для нищих духом одна благодать. Правда, больших денег при том строе ждать не приходилось, но не приходилось и думать о малых… А не думать о деньгах куда как приятно. Благодаря Диагнозу Марго приобщилась к райскому миру непомнящих родства с грубой реальностью капитализма, феодализма и прочих измов, найти альтернативу которым, во всяком случае, на земле, человечество было явно не способно. И даже мысль о конечности пребывания среди непомнящих, читай не думающих (о деньгах), не могла разрушить (хоть и в некоторой степени отравляла) блаженство, в которое она погрузилась впервые за последние двадцать лет постоянных размышлений о трудностях постсоциалистического существования, особенно для людей, упорно пытающихся жить в идеальном мире… под последним подразумевался, естественно, не мир идеалов или даже идей, а просто вымышленный, воображаемый, порождение писательской фантазии, неуемной или, напротив, трудновозбудимой, во втором случае возвращаться в реальность хочется еще менее… Нельзя сказать, что она, Марго, была так уж меркантильна, не в этом дело, просто ее мучила собственная несостоятельность, неумение сделать хоть сколько-нибудь ощутимый вклад в семейный бюджет, и хотя Михкель неустанно убеждал ее, что зарабатывать на жизнь – прерогатива мужская, ее это не утешало… Жалкий гонорар размером чуть больше средней месячной зарплаты, но добываемый не чаще раза в год, ведь, чтобы его заполучить, следовало написать целый роман, и не бестселлер какой-нибудь, а такой, на обложке которого не стыдно поставить собственнное имя… это от щедрот Эстонского фонда культуры, грошей, которые выплачивал за далеко не худое произведение тот или иной толстый журнал, хватало лишь на малорезультативный поход в книжный магазин… и все, никаких иных доходов… у нее, Михкель получал стипендию того же фонда… не будь ее, им пришлось бы, наверно, повеситься рядышком, как то сделали Цвейг и его жена… вполне вероятно, что когда-нибудь так и придется поступить, в один непрекрасный день останешься стоять на пороге Фонда с протянутой рукой, ибо дающая вдруг оскудеет… кто-то против подобной терминологии, наверно, возразит, однако… откровенно говоря, Марго не могла отделаться от ощущения, что просит милостыню, почему? Такова система, члены комиссии голосуют согласно личным пристрастиям, а отнюдь не количеству и качеству изданных соискателем томов, никогда не знаешь, кому ты нечаянно наступил на любимую мозоль и как она, мозоль эта, на стадии голосования себя поведет, смолчит или завопит: «Ату его, ату! Пусть подохнет с голоду!» Ну а если отдавленных мозолей окажется не одна, а две-три-четыре, что при неодолимой тяге Михкеля к свободе слова и умению его коллег обижаться насмерть, то бишь на всю оставшуюся жизнь, по, прямо скажем, странным поводам, например, из-за критической реплики в адрес Набокова или насмешки над дорогим чьему-то сердцу политиком, вовсе не исключено? Количество, увы, не томов, а мозолей, перейдет в качество, и они останутся без куска хлеба, оба, поскольку, о ней, Марго, и речи нет, ей стипендии не давали никогда, видимо, из принципа, один грант на семью, и баста, а то вдруг все писатели переженятся и коллективно сядут на шею несчастным алкоголикам-курильщикам, благодаря вредным привычкам которых Фонд и существует… А может, определенным в комиссию за несомненно огромные заслуги перед литературой вершителям судеб, по крайней мере, их квалифицированному большинству, не нравились ее черные волосы? Либо русская речь? Кто бы при этом вспомнил, что отягощенные мелкими пороками члены общества, на достаточно, надо думать, крепкой вые которых расселись деятели культуры, отнюдь не все глаголят по-эстонски, даже если не присуждать пальму первенства никому, а воздать обеим сторонам в равной степени, треть или хотя бы четверть денег, вложенных в поддержание жизнеспособности писателей, окажется на счету русскоязычных энтузиастов бутылки, табачных изделий или азартных игр, и если по справедливости, то в той же пропорции следовало бы и стипендии распределять… Но не будем думать о грустном! Или, напротив, лукаво хихикая, станем тешить себя мыслью, что русские пьяницы, эти хилые атланты и кариатиды, подпирают здание эстонской культуры… Так или иначе Марго давно уже никаких сюрпризов от Фонда не ждала, кроме разве что судьбоносного, он же смертоносный, отказа в стипендии Михкелю. Тем не менее она исправно подавала ежегодное заявление, так сказать, занимала местечко на виртуальной паперти, с самого краешка, куда никто из подающих не заглядывает, не в надежде, что кто-то туда завернет по пути, а для порядка, или, скорее, чтобы не огорчать мужа, не вполне еще утратившего иллюзии, – сама она ни на какие счастливые случайности в виде, к примеру, новоиспеченного состава комиссии, лишенного предрассудков предыдущего (предыдущих), либо невиданного взрыва алкоголизма, завалившего Фонд миллиардами ожидающих, чтобы их немедленно потратили, крон, не уповала, и надо же было, чтобы именно в этом году эстонский союз писателей, с некоторых пор тоже заимевший кое-какие средства на поддержку голодающих литераторов, в первый и, скорее всего, последний раз расщедрился на стипендию именно ей. Di sorpresa, как пела Розина по другому поводу, е di contento son vicina a delirar… [5] И Марго решила, что на ближайшее время о финансовых проблемах можно забыть, а что до дальнейшего… Чего ради беспокоиться о будущем, которое вряд ли наступит? Конечно, та сумма, которая им с Михкелем казалась достаточной для сносной жизни, для большинства выглядела безделицей. Bagatella… Однако миллиарды Марго не интересовали, если в малых дозах деньги дают свободу, то в больших они становятся тюрьмой. Ей не хотелось иметь личный самолет, она была сыта по горло и рейсовыми, от одного слова «яхта» ей становилось дурно, она терпеть не могла автомобилей, будучи прирожденным пешеходом, не имела она и желания жить в поместье, особняке, да даже роскошном римском палаццо, ведь в подобном случае пришлось бы поддерживать порядок во множестве помещений, для чего понадобилась бы армия вечно путающихся под ногами слуг, то бишь посторонних, которые к тому же, кажется, прекратили существование как класс. А без слуг… Круглосуточное бдение за ненавистным пылесосом? Точнее, антипылесосом, нынешние агрегаты ведь интроверты, сосредоточены на внутренней стерильности, вместо того чтобы ими чистить внешний (для них) мир, надо перманентно промывать их драгоценные внутренности… Благодарю покорно!.. Разумеется, романтический быт клошаров, описанный Сименоном, ее тоже не привлекал, не более того, поэтическое уединение на хуторе в лесу или на старом маяке, она предпочитала двухкомнатный шалаш в городе, конечно, квартира могла бы быть чуть побольше, но им и в этой было вполне комфортно… Не волновали ее и драгоценности, разве что небо в алмазах, золотых украшений она не носила, ее раздражал плебейский желтый цвет. Одежда? Она давно привыкла, что не может взять да купить любую понравившуюся вещь, и относилась к этому философски, да и чем дальше, тем меньше становилось такого, что хотелось бы не просто приобрести, но и надеть, в магазинах не на чем было остановить взор, почти как на улице, где нескончаемое шествие одетых в черно-бурое (но только не лисий мех!) женщин напоминало похоронную процессию. Кургузые курточки, якобы брюки, больше похожие на колготки, туго обтягивающие тощие, колесом, или пухлые, складчатые, как гармошки, бедра, и черное, черное, черное, непонятный траур, в который облачены миллионы европейских молодых женщин. Ибо только в мужских отделах можно увидеть яркие бирюзовые, изумрудные, сиреневые, розовые (!) сорочки, свитера и прочее. Немудрено, педики, которые заправляют модой, хотят одеть покрасивше своих партнеров, а заодно приобрести таковых, отвращая мужчин от повергнутых в море или, точнее, болото безобразия женщин. А если среди модельеров попадаются дамочки, те изобретают наряды еще похлеще, что тоже неудивительно, ибо нет больших женоненавистников, чем женщины, – кокетки ненавидят женское начало в силу конкурентности, феминистки просто в качестве такового. Собственно, может, она не права, и нынешние зигзаги моды отражают возвращение человечества к животному состоянию, ведь у птиц и зверей самочки частенько невзрачные, серенькие, а самцы видные, красочные, так что речь необязательно идет о женоненавистничестве. Том, в чем нередко сходятся мужчины и женщины, взгляды и пристрастия которых обычно столь разнятся… Сама Марго тоже не очень любила женщин, как, впрочем, и мужчин, не кого-то конкретно, а в целом, ибо, положа руку на сердце, она не любила людей. Не всех, к кое-кому она относилась достаточно тепло, к некоторым нежно, к одному еще более того… наверно, точнее было бы сказать, что ей не нравился человек, эксперимент по его созданию ей представлялся неудавшимся, если не провальным. Может, оттого, что проводился в рамках, чересчур узких? Куда лучше получились, к примеру, хищники, их было много, и если гиена вышла не слишком привлекательной, то природа отыгралась на львах и тиграх, не говоря о медведях. Или взять птиц, какой богатый выбор, от орла до лебедя и от грифа до голубя, да даже человекообразных обезьян несколько, а вот «венец творения» почему-то один, и исправленных вариантов нет… если, конечно, имеющийся в наличии уже не откорректированный, допустим, питекантропы и неандертальцы были черновиками, набросками, позднее доработанными… можно только вообразить, что это за существо было до коррекции, если после нее… Словом, вышло то, что вышло, и в итоге люди в большинстве своем непроходимо глупы, ленивы, нечестны, лишены вкуса и чувства прекрасного, и дефекты эти исправлению не поддаются, сколько, например, ни води их в Сикстинскую капеллу, все равно разница между Микеланджело и поп-артом останется для них неочевидной… Наверно, потому все эти пророки и прочие воспитатели сосредоточились на одном, на том, чтобы научить человека отличать добро от зла, в их понимании, разумеется, ну хоть что-то!.. и в этом деле даже удалось немного продвинуться, по крайней мере, в последние полвека он в какой-то степени сменил любезное его сердцу общество истребления на общество потребления. На самом деле, это, конечно, одно и то же, просто все предыдущие тысячелетия человек усердно истреблял себе подобных, а ныне переключился на истребление природных ресурсов. Производить, покупать, выбрасывать, упаси боже, не чинить, не ремонтировать, не хранить старье, на свалку во все более ускоряющемся темпе, сегодня принес в дом, завтра выкинул, по сути, это следовало бы делать, минуя дом, минуя магазины, все равно ведь главный продукт нашей цивилизации – мусор… И все-таки это прогресс. Разве не лучше истреблять нефть, руду, да даже деревья, чем друг друга? Хотя насчет деревьев это как сказать, это дело вкуса… Но что тебе до всего этого, Марго? Что тебе до людей вообще, подумай лучше о конкретных, о матери, сестре, муже… Впрочем, она и думала. Мать, к счастью, была далеко, виделись они не очень часто, общались в основном по телефону, и теперь Марго была рада расстоянию, их разделявшему, и времени, которое смазывало черты, ведь куда легче свыкнуться с уходом тех, кто рядом бывает редко. Так, когда несколько лет назад не стало отца, она перенесла эту потерю менее болезненно, чем если та случилась бы, не живи она за тысячи километров от родителей, не сам тот миг, естественно, или час, или день, как хотите, пусть она не проливала слез бурно и непрерывно и, уж конечно, не причитала наподобие античной плакальщицы, глаза у нее от рождения были не то что не на мокром месте, но где-то в дюнах пустыни Атакама, а демонстративное горевание она ненавидела не меньше, чем показное веселье, однако в глубине, внутри, были холод и мрак. И все-таки приспособиться к возникшей в доме пустоте ей было проще, чем матери или сестре, поскольку ей ежедневно возвращаться с работы, отпирать дверь и зажигать в темной квартире свет не приходилось. Вот она и радовалась теперь, что мать так ни разу и не побывала в их с Михкелем доме и не сможет даже вообразить себе кровать, на которой больше не спит ее дочь, или диван, где, пристроившись в углу под прикрученной к соседней полке длинноногой лампой, она не сидит уже с книгой или школьной тетрадкой в клетку, исписывая страницы мелким неразборчивым почерком. Что касается сестры Аиды, в домашнем обиходе просто Иды… Пару дней назад Марго приснился жутковатый, из тех что снятся перед самым пробуждением, сон. Будто в сумерки… почему-то в последнее время сны чаще оказывались сумеречными… они с Михкелем и Идой сидят или стоят, этого она не помнила, в полутемной гостиной, и она видит, как начинает раскачиваться, все более размашисто, люстра, ее любимая, бело-голубая, как осыпается штукатурка, обнажая широкую и короткую деревянную планку, к которой якобы люстра привинчена, сейчас она оторвется, свалится, разлетится на куски, Михкель бросается в середину комнаты, удержать, подхватить, но поздно, кадр сменился, из планки торчат только оборванные провода, Марго переводит взгляд на пол, ожидая увидеть осколки, обломки, там ничего нет, люстра исчезла бесследно.

Она поднимает голову, на стене напротив темные квадраты и прямоугольники, следы на обоях, картины словно испарились, она поворачивается к столу, рядом с которым буквально мгновение назад стояла, того уже нет, пусто, и она видит сестренку, упавшую на колени, лицо в ладонях, выкрикивающую нечто вроде «Мне страшно, страшно, это конец света»… Проснувшись, Марго долго раздумывала над этой формулировкой, имевшей к ней прямое отношение… И однако ее личный конец света вряд ли мог накрыть своей ударной волной сестру, нет, конечно, это не означало, что Идочка только хвостиком махнет и поскачет дальше, как иногда случается с сестрами, напротив, Марго даже чувствовала себя виноватой из-за неизбежных переживаний, на которые обрекала сестру, и непреложного факта, что другого столь родного человека у той нет, кроме очень уже немолодой матери, сестра была разведена и, как сама Марго, детей не имела, так сложилось в их незадачливом семействе, они не порадовали родителей внуками и не обеспечили себя опорой на старость, и если Марго, тем более теперь, относилась к этому более чем философски, то Иду сложившаяся ситуация бесспорно огорчала. И все-таки у нее была своя жизнь, в том числе та, которую почему-то называют личной, любимая работа, подруги, дом, мать, погорюет и смирится. Другое дело Михкель. Она заворочалась, пытаясь представить себе мужа, одного на двуспальной кровати, но не получалось, как она не могла вообразить себя отдельно от него, так не выходило и обратное. И очень глупо, подумала она сердито, прежде чем наконец заснуть.

3

Распродажа (англ.).

4

Рынок (итал.).

5

От сюрприза и от радости я близка к безумию (итал.).

– Ну что ж, – сказал онколог, глядя на монитор… или в обычную старомодную историю болезни?.. трудно понять, врачи ведь ныне одним глазом упираются в экран, другим шарят по бумагам. – Результаты биопсии, можно сказать, оптимальные.

Он оторвался от лицезрения циферок, поглядел на Марго, на Михкеля, как всегда, сопровождавшего ее, решил, видимо, что его могут понять не совсем правильно, и педантично уточнил:

– Насколько, конечно, это выражение применимо к данной ситуации.

– То есть? – спросила Марго.

– То есть опухоль гормонозависима, более того, есть рецепторы и эстрогенные, и прогестероновые, наиболее благоприятный вариант для лекарственной терапии. В общем, я выпишу рецепт, будете принимать, а операцию сделаем летом. Как?

Марго только плечами пожала, страус, угнездившийся в ее психике, подавал голос все более властно, но Михкель… мужчине прятать голову в песок как-то не пристало… Михкель задал вопрос, который висел у нее на кончике языка уже несколько недель, однако там и оставался, поскольку она боялась услышать отрицательный ответ.

– А грудь сохранить можно? – спросил он осторожно. – Эта штука ведь на самом краю.

Онколог подумал.

– Отчего же, – сказал он бодро. – Можно. Опухоль компактная, вокруг раковых клеток нет. Можно.

И Марго поняла, что ей крупно повезло. Насколько, конечно, это выражение применимо к данной ситуации, добавила она про себя.

Вернувшись домой, она сразу же залезла в Интернет, дабы изучить свойства препарата, каковой ей надлежало принимать… ну не всю оставшуюся жизнь, выяснилось, что сие спасительное средство нужно или можно пить аж… всего лишь!.. пять лет. Если, конечно, их проживешь. Пять лет, сущая ерунда, теперь же направо-налево… то есть справа-слева… слышишь от совсем не старых людей, что им назначили лекарство, которое придется принимать до конца жизни, ни больше ни меньше, от сердечных напастей, от суставных, от гипертонии… да-да! В советские времена верхняя граница в 130 или 140 у немолодых людей воспринималась как должное, убедительно объясняли, что организм таким образом компенсирует тугоподвижность сосудов, мешающую доставлять достаточно крови в мозг, а теперь медиков вдруг осенило, оказывается, надо 120 и ни делением выше, а если оно есть, это лишнее деление, то следует лечиться, лечиться и лечиться. Разумеется, до конца жизни. Болезни ведь на самом деле не лечат, а консервируют. Во благо акул фармацевтического бизнеса… А бизнес этот, надо заметить, не менее циничен, чем торговля оружием, и тут, и там зарабатывают на жизни и смерти. Хотя и то, и другое не самое худшее, поскольку есть еще производители поддельных лекарств, фальшивотаблетчики, так сказать, по сравнению с которыми их коллеги, печатающие фальшивые деньги, воплощение благородства и человеколюбия. Соорудят такие ребята, к примеру, фемару, которую ей только что выписал онколог, то есть не саму ее, а спрессуют какой-нибудь мел или сахар и шлепнут на коробочку нужную этикетку, что означает самое настоящее преднамеренное убийство, но судить-то их будут, если, конечно, поймают, за мошенничество, эдакий сталинский подход, угробил одного – убийство, а тысячу – статистика… Марго вынула крошечные… не поверишь, что такая малость способна совладать со вселенским злом… бледно-желтые таблетки из упаковки и стала рассматривать, хотя что толку, водяных знаков на них нет, правда, к счастью, здесь у нас, в Европе, если уж за поддельные солнечные очки штрафуют по-крупному, то за таблетки… За таблетки, впрочем, тоже не расстреливают, а жаль…

Она заглянула в еще пару сайтов, в чем особого смысла не было, материалы-близнецы, и задумалась. Конечно, с одной стороны ей повезло. Нечасто в онкологии попадаешь в ситуацию, когда можно лечить болезнь прицельно, у них ведь как, взял вроде пещерного человека огромную дубину и бабах по мухе, а муха-то не в вакууме жужжит, сидит на чьей-то спине, ее, может, в пятнышко и размазали, а со спиной что? Коли кости и целы, то мышцы в кашу… А у нее оказался тот редкий случай, когда не устранить причину, это нет, однако главное звено в цепочке разорвать можно. Да – но!.. Ведь женские половые гормоны не только сладкая пища для опухолей… Марго сразу представила себе, как стареет на глазах, как обвисает кожа на лице, разбегаются во всех направлениях морщины, покрываются мерзкими пигментными пятнышками руки… А что делать? Да, красота требует жертв, но не слишком ли жирно будет пожертвовать жизнью?

Она вылезла из кресла и отправилась в ванную, где было светлее, чем в любом другом месте в квартире, что обеспечивалось двумя большими, похожими на гигантские таблетки, в отличие от фемары, белые… ну вот, пошли медицинские ассоциации… плафонами, лампочки к которым были припасены в солидном количестве, ибо их уже сняли с производства, евролюдям лишние ватты не полагались, новомодные люстры ведь света почти не дают, их специально рассчитывают на маломощные почти лампадки, да и торшеры не лучше, собственно, зачем современному человеку свет, он ведь книг не читает, а телевизор можно смотреть при любом освещении. Если и испортишь при этом глаза, то не настолько, чтобы не видеть на огромном современном экране жуткие рожи, которые корчат так называемые актеры, всерьез полагающие, что они играют роль, или, еще проще, разглядеть коленца, выкидываемые в придачу к неорганизованным звукам персонажами, почему-то причисляющими себя к музыкантам… Она стала рассматривать себя в зеркале, надела очки, потом сняла, снова надела… Без было вполне еще ничего, но в очках прорезывались детали, без которых она отлично обошлась бы… Да что там, красоваться так и так осталось недолго! Наверно, лучше родиться безобразной, тогда стареть не столь противно, наоборот, можно злорадствовать, косясь на бывших красавиц, которые выделяются среди прежних уродин лишь большей степенью уныния и отвращения к себе… Да… А стоит ли жизнь того, чтобы платить за нее красотой?

А может, следует положиться на восточную мудрость? Пока она читала детективы, Михкель героически рылся в книгах и сайтах, и почти круглосуточные изыскания привели его в итоге в Тибет, не буквально, но к тибетскому врачевателю, подвизавшемуся в Москве. «Что бы мы делали без Интернета?» – вопросил он риторически несколько дней назад, получив от вышеупомянутого лекаря электронное послание с согласием попробовать полечить, иными словами, прислать некоторое количество своих целебных снадобий – не бесплатно, конечно, а за очень немалые деньги. Марго подумала тогда, что внедрение в райские учреждения Интернета было, несомненно, удачной идеей, и найдись у церковников хоть капля разума… Что касается тибетского врачевателя, тут у нее имелся маленький почти личный опыт; много лет назад одной ее знакомой поставили известный диагноз с полностью сформировавшимися последствиями и выделили два-три месяца на подготовку к переходу… не в царствие небесное, ибо происходило это в советские времена, и медики-атеисты на подобные темы не рассуждали… нет, попросту в небытие, тогда людей можно было утешить лишь чем-то вроде «истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи»… коли уж тот, «пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели», рядовому обитателю этого мира грех жаловаться. И не смирившиеся с беспощадным развитием событий родственники девушки раскопали где-то в тувинских закоулках буддийского монаха, по совместительству тибетского доктора, и назревавший переход удалось отсрочить лет на пять или семь, – сейчас Марго не могла вспомнить этого точно, да сие и неважно, главное, снадобья помогли, и потому она не стала возражать, когда муж принялся с энтузиазмом искать курьера… Курьера, ибо переслать лекарства по почте оказалось невозможно, – с еще большим, чем у Михкеля, энтузиазмом западная фармацевтика борется с проникновением на ее территорию восточной. Понятно, а вдруг презираемые знахари и вправду кого-то вылечат. Говорят, например, что китайские травы полностью излечивают аллергию, каков скандал, а как же мы тут, в европах, что будет с нашим освященным веками правом доить подверженных аллергии несчастных до конца их не самой веселой жизни. Лечить – да, но вылечивать? Словом, написав десяток писем в разные инстанции, Михкель выяснил, что путь к спасению жены единственный, больным благородно разрешали везти с собой некоторое количество лекарственных средств, только больным и только для себя, так, по крайней мере, значилось в соответствующих инструкциях, но поскольку на таможне компьютерных томографов с обслуживающими их диагностами пока нет, доставлять указанные средства в состоянии и люди здоровые, либо не с тем диагнозом, посему муж принялся искать знакомых, посещающих время от времени бывшую столицу нашей родины, а ныне территорию вероятного противника или как это у них в штабах называется.

– Не найду, поеду сам, – сказал он твердо.

– Но ведь это обойдется…

– Все равно! Надо будет, продам квартиру.

И Марго поняла, что да, продаст… Черт возьми! Она, уже привычно, перевернула ситуацию, да, естественно, будь она на месте мужа, она продала бы что угодно, но вот на своем… Пустить все имение на лекарства, чего доброго, излечиться и оказаться на свалке? Где еще могут очутиться два писателя, живущих на гонорары и полусимволическую стипендию, еле позволяющую сводить концы с концами, если лишатся своей скромной квартиры, единственного pied-a-terre [6] на этом свете. Нет уж, она предпочитала умереть в своей постели. Стоит ли жизнь того, чтобы платить за нее более или менее устроенным бытом, относительным комфортом, теплом в доме зимой, водой из-под крана… подобное перечисление кажется забавным только на первый взгляд, ведь если альтернатива всему этому… нет, не жизнь, то есть она, но ведь жизнь бывает всякая… В юности Марго частенько спорила со своей ближайшей подругой на тему ценности жизни. «Я готова на все, чтобы только жить, – утверждала та, убежденно закатывая глаза, – без рук, без ног, лишь бы жить!» Марго этого убеждения не разделяла никогда, она не хотела жить без рук, без ног и даже без дома, только спрашивала себя иногда, сохранится ли ее решимость при конкретизации обстоятельств, вот если завтра скажут, хочешь жить, придется ампутировать руку или ногу, сумеет ли она ответить «нет» и уйти из этого мира, сохранив в целости не только свое тело, но и свое «я»…

6

Пристанище (фр).

Она вышла из ванной, выключила свет и подумала, что, возможно, маломощные лампочки навязали обществу именно бывшие красавицы, в полумраке ведь не только букв не разглядеть, но и морщинок…

– Купила что-нибудь? – спросил Михкель, поднимаясь со скамейки на нижнем этаже торгового центра «Виру», где они с Марго большей частью встречались, случись им на часок-другой нарушить заповедь «с любимыми не расставайтесь».

Собственно говоря, особенно оригинальны в выборе места встречи они не были, за последние годы «Виру» стал средоточием общественной жизни, постепенно переместившимся в него из строения, которое Михкель некогда окрестил домом культуры имени Стокманна, множество людей не только ходило по магазинам или восседало в разнообразных кафе, но попросту фланировало по длинным коридорам, или вестибюлям, как угодно, и винить в нелюбви к свежему воздуху кого-либо было трудно, ибо при эстонском климате изображать пешие прогулки куда приятнее в торговых центрах, нежели на продуваемых вдоль и поперек городских улицах. Места хватает, и не будь здесь эскалаторов, получился бы тот еще терренкур. Правда, тут не просто тепло, а стоит поистине тропическая жара, по сути, посетителям на входе следовало бы переодеваться в шорты с футболками, а то бродят, истекая потом, да еще за собственный счет, ведь если хозяевам за согрев платят арендаторы, то с арендаторами расплачиваются покупатели… Впрочем, насчет пота так точно не скажешь, большинство даже не расстегивается, очевидно, современный человек, привыкший к перемещениям из одного обогреваемого помещения в другое – дом, салон автомобиля, учреждение, авто, магазин, салон, дом – постепенно утрачивает терморецепторы…

– Купила, – сказала Марго чуть виновато. – Еще одну блузку.

– Ну и молодец.

Марго промолчала, особой доблести в лишних покупках она не находила, но иногда… Дважды в год, во время краткосрочных якобы скидочных кампаний, в ходе которых «Стокманн» и «Каубамая» сплавляли залежалые товары, приправив их некоторым количеством псевдодешевых вещичек, она в магазины заглядывала и даже что-то приобретала, в универмаге, конечно, поскольку в «Стокманне» о существовании сине-зеленой половины спектра, кажется, вовсе не подозревали, а она предпочитала именно эту цветовую гамму, зеленый, голубой, синий… но не фиолетовый, что еще?.. бирюзовый, морской волны… Вот и теперь ее соблазнил васильково-синий на белом фоне, и она схватила блузку, даже не посоветовавшись с Михкелем, а ведь раньше три часа бы колебалась и тридцать раз взвесила… Можно подумать, новые летние вещи удержат ее на этом свете до лета… Хотя до того не так уж и много осталось, и если томография не обнаружит чего-нибудь фатального, то купленная сегодня обновка не отправится в мусорный ящик ненадеванной… в этом мире ведь любой вещи, новой ли, старой, дорога одна – на свалку… Да и одежка ей больно приглянулась, она пожалела, что купила позавчера другую, сегодняшняя была не в пример красивее, но кто же знал, что такая появится, в сущности, особо выбирать и теперь не приходилось, почти как в советское время, когда торговки, высокопарно именуемые спекулянтками, приносили нечто, и следовало сразу решать, брать или не брать (проблема Гамлета эпохи реального социализма), не возьмешь, уведут из-под носа, готовые вещи котировались высоко, вот вам парадокс, одежду «с чужого плеча»… иногда в полном смысле слова, бессовестно подсовывали тот еще секонд-хенд… одежду с чужого или, по крайней мере, на чужое плечо безоговорочно предпочитали платьям и костюмам, сшитым портнихами, а портнихи в Ереване были умелые, ткани натуральные, шили дешево и на тебя, а не на стандартное бревно без талии и бедер. Удивительно! Тогда, встречая в книгах упоминание о магазинах готового платья, где одевался тот иной иной персонаж, она как-то не улавливала в описаниях презрительного оттенка, только теперь, когда оказалась в мире этой самой готовой одежды, плохо скроенной, дурно сшитой и неизбежной, как старость, она поняла смысл многих пассажей…