Чудские копи
Шрифт:
А очнулся, перед ним полуобнаженная девица сидит на корточках и держит зеркало у лица. Он сначала решил, она так проверяет, дышит он или нет, но она говорит:
– Посмотрись в зеркало!
Никита и посмотрелся, да ничего толком не увидел, разве что глаза свои побелевшие да зубы. А что еще у шахтера в темноте светится? Девица же эта говорит: мол, пойдем, теперь ты мой муж. А зовут меня Тея, дескать, я чудского рода. Она держала над головой что-то вроде светильника, напоминающего бра: желтая чаша, словно зеркало отполированная, и посередине кристалл, из которого лунный свет льется. И тогда лишь Никита сообразил,
– Он ведь на этой чудинке Тее женился, – сообщила будто бы по секрету Софья Ивановна. – Поэтому они внука моего назвали Раданом, значит, рожденным от человека солнца. Вот он и хочет стать горным инженером, чтоб восстановить штольню в горе Кайбынь.
– Ничего не понимаю, – признался бард, смущенно улыбаясь. – А при чем здесь Кайбынь?
– Там штольня была, – терпеливо объяснила она. – Когда-то Николай, мой муж, возил туда ребят, в разведку. У них что-то вроде игры было... Но ее взорвали. А чудины там выходили, чтобы на солнце смотреть. Раз в год, и только в какой-то особый день и час, когда луч света попадал в штольню. И очи у них просветлялись. Теперь уже много лет живут в темноте, без солнечного света. Так вот Никита привел Радана с наказом – снова ее открыть.
Бард встряхнулся, однако не согнал с себя задумчивого оцепенения.
– А откуда привел? В смысле, где Радан до этого жил?
– С родителями, под Таштаголом.
– В каком поселке? Чугунаш, Шерегеш, Спасск? Я там все знаю.
– Нет, под самим Таштаголом...
– В горах, что ли? В лесу?
– Под горами где-то...
Ощущение невесомости у Алана вмиг пропало.
– То есть как – под горами?
– В земных недрах, очень глубоко, – проговорила она осторожно. – Я знаю, вы в это поверите, потому и говорю... Глеб даже такой мысли не допускает. Но вас послушает. Попробуйте ему растолковать. Он ведь должен помнить, как ходил с отцом в эту штольню. Как там заблудился, а его вывела девочка, чудинка...
Он вскочил и зажал руками уши.
– Вот откуда эти голоса! – воскликнул сдавленно. – Они же доносятся из-под земли! А я думал, там только мертвые... И слышу голоса мертвецов... О боги, как же причудлив мир! Вот что я искал! Где Глеб Николаевич? Я должен ему сказать! Я ему растолкую!
В это время на улице внезапно хлынул дождь, косой, сильный и слепой, потому что одновременно светило солнце. И не просто шуршал, как обычный, а звенел и четко выстукивал мелодию Последнего тремоло.
Причем шел этот дождь только над усадьбой Софьи Ивановны, а сразу же за ее палисадником было сухо и пыльно...
– Это Родя огород поливает, – обыденно пояснила она и затворила распахнутое окно...
12
Обернулся Опрята и ослеп, ибо перед ним оказалась дева, красы невиданной, слепящей, так взор привлекающей, что уж более ничего иного глаз неймет. Белые долгие волосы по плечам стекают, ровно молоко, и земли достают, и она в сии космы тело свое обнаженное прячет, как в плащ, и сквозь него светятся золотистые, смуглые перси, и стан ее тонкий проступает, словно из тумана. Бедра лишь прикрыты парчою серебротканой, да на ногах сапожки золоченые. А в очах звездное небо отражается и тоже некое белесое сияние льется, уста же алые и между губ приоткрытых зубов перламутр и дыхание обжигающие.
– Как же имя тебе, дева? – спросил воевода, весь свой ушкуйский дух утратив, ибо по правилу ватажники всё, что по нраву придется, считали добычей и брали себе, не спросясь, в том числе и женщин.
– Имя мое – Кия, – отвечает чудинка. – Я старшая дочь в своем роду.
Не уразумел он в тот миг, что сие и есть чары, и им поддался, заворожился и говорит:
– Не зрел я еще дев краснее! Откуда же ты взялась?
– Пойдем со мной, витязь, – поманила чудинка, а сама его ласкает не только голосом, но и взором заманчивым, и рукою. – Терем свой покажу. И то, что ты ищешь.
– Тебе ведомо, что я ищу?
– Да ведь всякий человек ищет то, чего не терял, – счастье свое. А ты вон из каких дальних далей пришел. Знать, великого тебе счастья захотелось, малого так и не надо.
Как тут было не пойти, ежели ушкуйский разум очарован, а сердце его вольное взыграло, ровно в бурю волна речная? А она, как известно, и скальные берега подмывает да рушит...
Свела его чудинка под гору, в которой у нее жилище было устроено, взяла за руку и повлекла за собой темным ходом под землю. Пожалуй, саженей на пятьшесть спустились по ступеням каменным, там же дверь тяжелая, лиственная, и за нею палаты рубленые, просторные, о восьми углах, а кровля земляная на восьми же резных столбах держится. Посередине пылающий очаг с раструбом, чтоб дым наверх уносило, и кругом лавки, стол да нехитрая утварь, в огне закопченая. Правда, в стенах еще есть двери тесовые, но куда ведут, неведомо. Прямо сказать, скудное жилище, но усадила чудинка Опряту возле огня да открыла один малый сундук, а оттуда что-то засветилось ярче пламени.
– Се приданое, – говорит Кия. – Позри на мой светоч!
И вынула круглое золотое зеркало, ровно чаша, вогнутое, а посередине огромный камень-самоцвет, из коего сияние изливается да отражаясь, все кругом озаряет. Но зачарованный воевода хоть и позрел, да не золоту изумился, коего ушло на зеркало, поди, полпуда, а тому, какой от него свет исходит и все палаты освещает, ровно днем! Только свет сей более на лунный похож, и тени от него нет, словно и резные могучие столбы насквозь просвечиваются.
Он еще тогда ни сном ни духом не ведал про обычаи чудские и не знал, что у сего народа не мужи жен, а жены мужей себе избирают, и когда приглядят, то приводят к себе в жилище и сначала светоч показывают, а потом прикрасы всяческие. Вот и стала Кия наряжаться перед ним в бусы, очелья да завески – наденет, покружится перед ним, потанцует, затем снимет все и новое на себя навешивает. А зачарованный, так Опрята толком-то и не разглядел прикрас, ибо сама дева казалась ему краснее самоцветов и золота с серебром.
Наконец исчерпалась сокровищница чудинки, и осталось на дне сундука лишь малое серебряное зеркало. Вынула его Кия, своими волосами отерла и поднесла Опряте:
– Посмотрись, витязь!
Он и посмотрелся, не зная обычаев. И глянул на него из серебра зверь лютый, шерстью густой обросший да клыкастый, что пасть не закрывается, ровно у вепря старого. И от призрака сего сотрясло Опряту, усы встопорщились, спину ознобило, и одного он только не узрел – как побелели его очи и зрачки истончились, вытянулись и встали поперек.