Чур, мой дым!
Шрифт:
Я хотел возразить.
— Знаю, знаю, что сказать хочешь. Только долг-то свой они уж давно выплатили. Тебе не говорят. А чего им, старым, скупердяйничать, деньгу копить? Аль сто лет прожить собираются? Да хотя бы тебе роздых дали. Надорвешься ненароком, не приведи господи. Обижают они тебя, ой как обижают. Не простит им господь.
Бабка Саша замолчала. Дряблое лицо ее сморщилось, глаза наполнились слезами. И впервые я простился с ней без чувства неприязни. «Вот как! — думал я. — Долг выплатили, а мне не сказали. Теперь я понимаю, для чего они меня взяли из детдома. Даже костюм все еще не сшили.
Коровы стали расходиться по сараям. Я пошел к дому. Увидел тетю, она спешила. Ее внезапное появление вдруг точно обожгло меня, но я постарался справиться с собой.
— Зорька где?! — еще издали крикнула тетя.
— Неужели не пришла? — удивился я.
— Что же это ты, за чужими следишь, а свою упустил? А вдруг она на овсе? Обожрется, подохнет, — со злобным испугом сказала тетя. — Господи, вот наказание! Беги скорее искать ее.
— Придет, — сказал я, — никуда не денется.
— Да ты совсем очумел? А вдруг ногу сломала! А вдруг простынет? А вдруг волки ее задерут!
— Нет у нас волков, не водятся.
— Сейчас же иди и не разговаривай!
— Да что вы на меня орете, я вам не батрак!
Лицо тети вдруг изменилось. Из грозного стало замкнутым и обиженным.
— Как хочешь. Я сама пойду, — сказала она.
— Ладно, отыщу вашу телку. Воды только выпью.
Я направился к дому, но тетя обогнала меня и остановилась передо мной в дверях.
— Постой тут, постой. Я принесу кружечку, — почему-то испуганно и виновато сказала она.
— Не надо, я сам.
— Не ходи, не ходи. Я сейчас, — еще больше обеспокоилась тетя.
Но я все-таки сам вошел в комнату.
За столом сидел дядя. Увидев меня, он вскочил, поспешно вытер усы полотенцем, а потом отшвырнул полотенце на кровать, и мне показалось, что ему стыдно чего-то. Но вот я увидел сковородку на столе и в ней недоеденный кусочек яичницы с салом. «Откуда это все? У нас такого давно не бывало. Откуда взялся шпиг, обсыпанный красным перцем? Вон он, на столе, и тетя украдкой прикрывает его газетой».
Дядя, даже не взглянув в зеркало, вышел на улицу.
Я почти бежал в тяжелых резиновых сапогах. Обида и злоба раздирали меня. Готов был избить, растоптать все и всякого. Злоба и обида остро воскрешали в памяти голодное время в детдоме, и бродяжничество по стране с отцом, и все безвыходное, изнуряющее, что было со мной в лесопарке.
Мой бессловесный друг — Зорька
Я направился к овсяному полю. Стало темнеть. Я не был трусом, но всегда щемило сердце, если оставался один в беззвучной темноте вечернего леса. Сознание подсказывало, что нечего бояться, а сердце холодело от лесного шуршащего дыхания, от чьих-то воображаемых, мерцающих со всех сторон глаз и еще оттого, что мне всегда казалось — кажется и сейчас — а вдруг оживут деревья?
Зорька вполне могла переночевать в лесу, как делали другие коровы. И уж если она легла где-нибудь в кустах, то надо приглядываться к белому пятну: оно как раз между рогов, как звездочка.
В лесу стало холодно. Остро пахло хвоей и болотной сыростью. Обида моя на родственников не проходила. Я вдруг рассердился и на телку: «Неблагодарная — удрала! А сколько молодой, сочной травы нарвал я для нее! Сколько раз чистил сарай и скреб ее черные бока! А как я терпел, когда она шершавым языком зализывала мои волосы на лбу!»
И опять я подумал о тете и дяде. «Они скрывают от меня даже еду. Двуличные и жестокие люди. Целый день я мотался по лесу, устал, как черт, а теперь в темноте, голодный должен разыскивать для них эту скотину. А Зорька будто нарочно дразнит меня, прячется и, может быть, подглядывает за мной, мол, попробуй найди. Ненавижу ее! Всех ненавижу! Вот возьму и останусь в лесу или буду идти, пока не упаду от усталости. Пусть узнают, пусть поймут…»
Я раздвигал кусты и высматривал белую звездочку. Иногда казалось, что вот она, совсем рядом покачивается невысоко над землей.
— Ах, вот ты где! — злобно говорил я и бросался вперед. Подбегал, но видел только старый березовый пень. Так было несколько раз, и мне показалось, что кто-то дурачит меня, запутывает. Я побежал из лесу на дорогу, и жутко было рваться через цепкие, живые кусты. Перепрыгнув через канаву, я остановился. Передо мной была старая военная дорога — лежневка. Она широко разрезала лес, вдоль нее стояли высокие сосны, их вершины еще освещались бледным закатом. Бледным закатом был освещен и прохладный белесый воздух, и весь далекий, ровный лесной коридор. По этому коридору, не спеша и покачиваясь, плыла ко мне навстречу яркая белая звездочка на лбу моей Зорьки. Телка остановилась невдалеке, фыркнула и тихо промычала. Она сделала это так кротко, доверительно и виновато, что я подошел к ней и долго гладил ее теплую парную морду, расспрашивал, где она была, стыдил, рассказывал о своем страхе. А она больно лизала мой лоб и обдавала лицо горячим молочным дыханием.
Домой телка шла осторожно, лениво. Я тоже не спешил, даже не чувствовал теперь усталости и голода, мне было хорошо. В благодушном молчании провожал нас присмиревший лес. Первой яркой звездой украсилось небо.
Мне припомнились слова тетушки, которые она говорила всякий раз, когда видела в моих глазах недобрый блеск или слышала грубость в ответ на ее просьбу сделать что-нибудь по хозяйству. Такое случалось обычно, когда приходили ко мне раздражение, неприязнь и смута от людской молвы, от ненароком оброненного жалостливого слова, от въедливых намеков. Тетя сразу замечала во мне перемену.
— Не допускай злобу к сердцу, — говорила она. — Люди не знают ни нашей любви, ни нашей жизни, вот и судят по неправде. Ты отдохни, если устал, но только не злобствуй.
«А ведь как она верно может сказать, — подумал я. — До чего же было мне тяжело нести свою злобу и обиду, и какое теперь наступило облегчение». Я подумал и о том, что вот еще немного — и в нашей жизни обязательно произойдут добрые перемены. Надо только с осторожностью друг к другу дотянуть до этих перемен, без обид и ссор. «Напрасно я поверил бабке Саше, — решил я. — Пусть едят что им захочется, они старики. А у меня еще все будет, и сало, и все…»