Чувства и вещи
Шрифт:
Истинный, реальный гуманизм сообщает особую ценность «богатству достигнутого развития», потому что сохранение его — непременное условие «возвращения человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному» (Карл Маркс). Истинно реальный гуманизм сообщает ранг высшей реальности нравственным ценностям, выработанным за тысячелетия подвижничеством поколений.
Да, думал я, возвращаясь в нормальный естественный мир, течение времени необратимо, но в мудрой этой необратимости возможны островки нравственной энтропии; возрастает этическая неопределенность, когда «творцы антиидеалов» утверждают за чашечкой кофе, что в мире не осталось «ни Шиллера, ни славы, ни любви», «работая на понижение», развязывая подобно ритмам джаза низшее в человеке… У
Я думал, возвращаясь в нормальный мир, о том что, быть может, самая большая ценность нашего времени — ощущение единства всех ценностей, когда-либо созданным человеком, и чувство собственной сопричастности этому единству. «Творцы антиидеалов» любят говорить о «торжестве машины», действительно мы живем в век могущества техники но оно, как кажется мне, все больше обостряет понимание ценности человеческой личности, подобно тому как механический соловей в известной истории Андерсена помогал понять бесценность соловья живого, подлинного.
Время, в котором мы живем, постоянно пополняет общечеловеческое «зернохранилище добра».
Понимание человечества как мировой общности, прогрессивной человеческой культуры — как великой совокупности, массовая убежденность в недозволенности войны — все это непреходящие нравственные ценности.
А если перейти от мира к личности, все более обостряется ее восприимчивость к духовному ее тоска по духовности… Мы можем этого и не чувствовать, согласно непреложному закону (о нем писал Норберт Винер), по которому воспринимается нами свет, идущий к нам, но не свет, идущий от нас. Мы можем не воспринимать света, уходящего от нас в будущее, его воспримут те, кому, быть может, покажется, что мы были незримо богаче их, но и это будет заблуждением, как заблуждение думать, что люди минувших веков были духовно несравненно богаче нас. Самый великий момент развития человечества, самый высший момент — сегодня: он максимально насыщен опытом минувших поколений.
И вот — не «травматолог» уже, а обыкновенный человек — вернулся я в «нормальный» город и увидел милые человеческие лица, услышал и в повседневности содержательную человеческую речь — рабочих, врачей, физиков, художников, музыкантов, студентов и ученых, ощутил будничную красоту жизни. Были переполнены залы театров и библиотек, и невозможно было, не позаботившись об этом заранее, достать билет на органный вечер в соборе. Я шел по городу, заходил в парки и книжные магазины и наслаждался нормальной жизнью, ощущая все полнее радость возвращения от патологии к норме.
В этот город, к этой жизни вернутся Виктория и Наташа. Что поняли они уже, что поймут ко дню возвращения? Не ошиблась ли судья Шагова, говоря о духовной работе, которая началась у Наташи? Не обманулась ли замполит Лидия Николаевна, когда писала о Виктории у себя в рабочей тетради: «Она осознает себя, лучшее в себе, все полнее, ее желание танцевать на большой сцене дает ей силы».
Но ведь сам же я видел: во время «концерта», когда Виктория танцевала вальс Шопена, на озаренном изнутри лице ее мелькнула улыбка счастья, да, именно счастья, там, в колонии. Она осязала нечто вечное, ради чего стоит жить, и исцелялась сердцем, это осязая.
А Наташа? Когда она в разговоре о «Войне и мире» задала вопрос: может ли быть счастлив человек, украв или зарезав, — не было ли это началом исцеления? [1]
Порой человек, лишь поранив что-то: ладонь колено, губу, начинает по-настоящему ощущать пораненным этим местом живую и саднящую телесность мира. То же самое относится, возможно, и к «фактуре» нравственных ценностей. Их саднящую силу ощущаешь иногда, лишь поранившись, — так Виктория почувствовала искусство, Наташа — любовь. Надолго ли? Окажет ли это могущественное
1
Когда эта книга уже готовилась к печати, я получил письма от Наташи и Виктории (Наташа уже вышла из колонии, Виктория готовится к освобождению). Они писали о том, что хотят хорошей чистой и честной жизни и верят: с помощью людей, которые и раньше им помогали, найдут силы успешно построить судьбу. И я подумал, читая письма, опять о том же: как много вокруг них было истинных лекарей и творцов человеческих судеб. В этом и сила нашего общества.
Относительно нетрудно изменить поведение человека, но, меняя поведение, мы не меняем судьбы как не меняем направления ручья, кинув в его сердцевину увесистый камень или тяжкую ветвь ели: чуть изломившись, он обежит, омоет ее, не помышляя о новом русле… Иное русло — иной характер, а характер — это система черт, расположений и склонностей, — и, видимо, эту систему можно изменить лишь посредством изменения системы ценностей…
В 30-е годы начато было у нас издание серии романов «История молодого человека XIX века». По замыслу А. М. Горького эта серия должна была показать людям социалистического общества трагедию индивидуализма, его опустошающее воздействие на духовную жизнь и судьбу человека.
Индивидуализм не ушел, к сожалению, в небытие с XIX веком. Он не ушел в небытие и с рождением нового, социалистического мира. И не уйдет пока на земле будет существовать старый мир частной собственности и отчуждения, в котором вещи господствуют над чувствами и, чем более властно говорит в человеке «я хочу», тем фантасмагоричнее делается действительность. Сегодняшнее потребительское общество, разумеется, «сублимировало» тот страстный порыв буржуа к власти, деньгам и наслаждениям, который вел по жизни в XIX веке молодого героя западноевропейского романа, в формы более утонченные и сложные, но от этого не изменилась индивидуалистическая сущность мироощущения. Последователи более странных и сложных форм индивидуализма (те же хиппи) с полным основанием могут повторить формулу, высказанную давным-давно героем романа Синекура «Оберманн»: «Я блуждаю среди толпы, как человек, который оглох…»
Так же блуждали Виктория и Наташа… Один из западных философов XIX века заметил, что человек часто переживает «ужасы трагедии», будучи лишен величия трагических персонажей. В нашей истории «героини» пережили трагедию индивидуализма, будучи лишены величия героев Шатобриана или Стендаля. В повседневности они утрачивали то же человечески бесценное, что и те в высокой художественной действительности. И как Жульен Сорель лишь накануне казни, в крепости, понял, что только чувство человеческой общности возвышает человеческое сердце и делает жизнь осмысленной и высокой, так и Виктория и Наташа, будучи лишены величия трагических персонажей, поняли это в колонии, в ее однообразной повседневности.
Индивидуализм как образ жизни и как мировоззрение потерпел в этих судьбах очередной крах…
Хочется затронуть в настоящем повествовании и две темы, не имеющие непосредственного отношения к истории, о которой рассказываю, но тем не менее достаточно важные, по-моему, при осмыслении состояния нравственного воспитания молодежи.
Первая касается воздействия научно-технической революции. Ее успехи породили в психологии некоторых молодых людей нечто вроде интеллектуально-нравственного инфантилизма: им кажется, что наука и техника обладают поистине чудодейственной силой, которая все за них будет осуществлять, не требуя умственных и моральных решений. Судя по читательским письмам, появилось немало людей, желающих, чтобы даже личное счастье, испокон веков требующее труда души, риска, тяжкого выбора, безмятежно даровала им машина. Конечно, мечту о компьютере, который подыскивает жениха и невесту, надо рассматривать как явление анекдотическое, — гораздо опаснее интеллектуально-нравственный инфантилизм в повседневных человеческих отношениях. Нужно ясно осознать, что научно-техническая революция не снимает, а даже углубляет ответственность человека за нравственный выбор за те или иные моральные решения.