Чувство реальности. Том 2
Шрифт:
— У нее диагноз — инволюционный психоз? — спросила Маша.
— Да, депрессивная форма, почти классический случай. Тоска, тревога, бред Котара.
Сестра вкатила столик, накрытый салфеткой. В кабинете вкусно запахло свежим кофе.
— Что такое бред Котара? — прошептал Арсеньев Маше на ухо.
— Бред собственной отрицательной исключительности, самообвинения, — тихо ответила Маша.
От первых глотков кофе щеки ее слегка порозовели. Она с удовольствием съела шоколадное печенье, окончательно пришла в себя и обратилась к Сацевичу:
— Скажите,
— Вы, простите, врач? — удивился и почему-то слегка обиделся Сацевич.
— Нет. Я психолог, — Маша ласково улыбнулась ему. — Кофе у вас действительно отличный.
— Да… Понятно… — он принужденно откашлялся, — я думал, вы тоже из милиции. Ну ладно. Течение приступообразное. Приступы случаются нечасто, но достаточно бурно.
— А вылечить ее в принципе можно? — подал голос Арсеньев.
— Как вам сказать? Я боюсь, что на изначальный диагноз у нас накладываются элементы раннего сенильного слабоумия. Это серьезно усложняет картину.
— Простите, а какие именно вы наблюдали симптомы слабоумия? — спросила Маша.
— Ну иногда она притаскивает всякий мусор в палату из парка. Однажды это была старая открытка с какой-то актрисой, потом кукла.
— Кукла? — хором переспросили Арсеньев и Маша.
— Да, старая пластмассовая кукла, образца шестидесятых. Сейчас, по-моему, таких не делают. Она валялась под лавочкой, на которой обычно Галина Дмитриевна сидит во время прогулок.
— Она что, нянчилась с ней? Играла? — спросила Маша.
— Нет. Просто принесла с собой и положила в тумбочку. Потом был тяжелый приступ.
— После того как у нее забрали куклу?
— Да. Но не потому, что ее забрали.
— Еще какие предметы она находила под лавочкой? — спросил Арсеньев.
— Ну я не знаю, всякую ерунду, — поморщился доктор, — например, вот, книжку, старую, промокшую. Кажется, она у меня где-то здесь валяется.
— Можно посмотреть? — спросила Маша.
— Пожалуйста, если, конечно, найду, хотя, честно говоря, я не понимаю, какое отношение это имеет к мобильному телефону Евгения Николаевича, — доктор долго рылся в ящиках своего стола, ворчал и наконец достал маленький потрепанный томик стихов Есенина.
– “Гале от Любы, с надеждой на скорую встречу, 7 июня 1964”, — Маша прочитала вслух дарственную надпись и посмотрела на Арсеньева. Он в ответ едва заметно кивнул и обратился к доктору:
— А где остальные вещи? Открытка, кукла?
— Выкинули, — пожал плечами доктор, — зачем хранить мусор? Книжка — совсем другое дело. Я, знаете, книголюб, не могу выкидывать книги, рука не поднимается.
— Валентин Филиппович, вы не дадите нам это с собой на несколько дней?
— Конечно. Правда, не понимаю зачем.
— Мы потом вам объясним, — пообещала Маша. — А скажите, в чем конкретно содержание бреда Галины Дмитриевны? В чем именно она себя обвиняет?
— Такие больные каются во всех смертных грехах сразу, — вздохнул доктор, — называют себя убийцами, утверждают, что заслуживают смерти, что приносят несчастье окружающим, что воздух вокруг них отравлен, самое неприятное, в момент приступа могут нанести себе серьезные ранения. У Галины Дмитриевны было три суицидальных попытки.
— Мы знаем, — кивнула Маша, — сейчас она в каком состоянии?
— Средней тяжести, — пожал плечами доктор, — вам беседовать с ней пока не стоит.
— Да это мы уже поняли. Евгений Николаевич говорил, у вас в палатах видеокамеры. Можно посмотреть пару кассет?
— Разумеется. Но учтите, вы там не увидите, как передали телефон. Я сам смотрел несколько раз, очень внимательно. Ладно, что же вам показать? Может, приступ? — доктор достал несколько кассет с полки.
— Приступ не надо. Какой-нибудь обычный день.
Через минуту на экране телевизора возникла палата, белая мебель, окно, забранное решеткой и задернутое дымчатой шторой. На высокой кровати полусидела худая, бледная женщина. Лицо было туго обтянуто кожей и казалось странно молодым на фоне седых волос. На лбу белела марлевая повязка.
— Это она себе лоб разбила о раковину, — пояснил доктор, — все никак не заживает.
— Да, она жутко изменилась, я видела ее фотографии, — прошептала Маша.
В палате сначала было тихо. Потом послышалась какая-то возня, звук льющейся воды. Через минуту в кадре мелькнул силуэт с ведром и шваброй и тут же исчез.
— Так вот, представляете это безобразие? Завхоз торговала самогоном, и здесь постоянно крутились солдаты с генеральской дачи, пьяные, грязные, а начальство смотрело сквозь пальцы, — сообщил резкий каркающий голос, который явно принадлежал не Галине Дмитриевне.
— Это нянечка, — пояснил доктор, — давайте я промотаю, тут ничего интересного, она просто лежит и молчит, — он взялся за пульт и нажал быструю перемотку.
— Нет, погодите, еще немного, — прошептала Маша.
— Пожалуйста.
Мелькание кадров прекратилось, опять зазвучал каркающий голос, сопровождавшийся кряхтением и шлепаньем тряпки.
— Я и в РОНО обращалась, и в министерство, и в санэпидемстанцию, официальные письма писала. Здесь все-таки дети, а солдаты, помимо всего прочего, это еще и инфекция. Ну никому же ничего не надо!
Нянька за кадром мыла пол и говорила. В кадре молчала Галина Дмитриевна, глядя перед собой круглыми, непомерно большими глазами.
— Она все время так молчит? — шепотом спросил Арсеньев.
— Нет, просто такой кусок попался, давайте я все-таки промотаю, — сказал доктор. На этот раз Маша не возражала.
За кадром зазвучали голоса. Работал телевизор, шло какое-то дневное ток-шоу. Экрана видно не было и няньки тоже. Камера была направлена на больную.
— Ах да, извините, я психолог и привык пользоваться профессиональными терминами, фигурально выражаясь, они не хотят и не могут, — заявил низкий раскатистый мужской голос.