Чужак
Шрифт:
Но реб Ури-Лейви все не отзывался. Кучер медленно вылез из-под брички и осторожно перевернул ее на колеса.
— Езус-Мария, — пробормотал мужик, поднимая задавленного хозяина с земли, — должно быть, не олень это был, а черт… Держитесь за меня, барин… Ухватите за шею, я положу вас в бричку…
Но реб Ури-Лейви был неподатлив, тяжел и оседал на землю. Мужик счел это плохим знаком. Из последних сил он затащил отяжелевшего старика в бричку. Хотя было тепло, кучер укрыл хозяина войлочной попоной, которой накрывают лошадей во время дождя, как будто это могло спасти реб Ури-Лейви. Злобно хлеща лошадей, на которых он никогда прежде не поднимал кнута, Антек не переставал креститься, ругаться и сыпать проклятьями.
— Вьо,
Он бил по лошадиным спинам не только узловатым кнутом, но и длинным кнутовищем. Весь свой нутряной гнев и страх вкладывал он в эти удары.
С тем же остервенением он погнал лошадей обратно в Ямполье, как только реб Ури-Лейви вытащили из брички и уложили в кровать.
— Гони, Антек! — крикнул Ойзер в открытую дверь. — Гони во весь дух и быстро возвращайся с доктором.
Ентеле, Ойзер, дочери, зятья — все беспомощно стояли вокруг постели и молили увечного только об одном: чтобы он открыл глаза.
— Это я, Ури-Лейви, я, — молила Ентеле, — слышишь, Ури-Лейви? Посмотри на меня…
— Папа, держись, скоро доктор приедет, папа, — жалобно умоляли дочери, — слышишь, папа, сделай этодля нас…
Но реб Ури-Лейви не открывал глаза. По тому, как вздымалась его помятая и испачканная борода, было видно, что ему тяжело дышать. Вдруг он открыл глаза, удивленно, как на чужих, взглянул на всех и остановил свой взгляд на единственном сыне.
— Ойзер, — пробормотал он, — ты должен остаться в Кринивицах, слышишь, первенец.
Ойзер припал к отцу.
— Папа, мы с тобой… с тобой… вместе, — закричал он не своим голосом.
Реб Ури-Лейви криво усмехнулся в бороду, как всегда, когда кто-нибудь при нем говорил глупости, снова сомкнул глаза и закрыл рот. Дочери поняли всю опасность и попытались по-женски, криком, привести отца в чувство, пытаясь отвратить неизбежное. Реб Ури-Лейви больше не открыл глаза. Несколько раз его борода резко поднялась да так и осталась задранной, заострившейся. Содрогающийся от рыданий сын прижался к лицу реб Ури-Лейви, как бы запечатав его закончившуюся жизнь. Даже неверующие просвещенные зятья почувствовали благочестивый страх перед смертью.
После шиве началась дележка, как это всегда бывает в богатых домах, в которых осталось большое наследство.
Утонченные молодые галицийцы в золотых очках, у которых все время, пока они были на содержании, не сходили с языка Шиллер и Лессинг, и стриженые маскилы из России, воспевавшие дочь небес — Просвещение, вдруг сделались весьма практичными людьми и из оставленного тестем добра хватали все, что попадалось им под руку: серебряные ложки и вилки, бокалы, годесы, ханукии, канделябры, золотые часы, табакерки. Даже на свитки Торы, которые стояли в кабинете реб Ури-Лейви, украшенные серебряными коронами, щитками, навершиями и указками, зятья на содержании положили глаз. Все подлежало дележке: свитки Торы, мегилы в серебряных футлярах, ларцы для хранения эсрега и пасхальные блюда. Все торговались и препирались друг с другом по поводу каждой вещи.
Ойзер, единственный сын реб Ури-Лейви, в ладной альпаковой капоте в рубчик, со свеженадорванным в знак траура лацканом, угрюмо бродил по многочисленным комнатам, которые вдруг оказались бесхозными, но растаскиванию не противился. Он был слишком благороден, слишком высокомерен, чтобы пускаться в споры с мужьями своих сестер из-за домашней утвари, которую они расхватали. Но досаду от всего этого он чувствовал, досаду и унижение. И по своему обыкновению, как всегда, когда он чувствовал себя обиженным, он угрюмо бродил, как человек, который знает, что правда всецело на его стороне, но зло молчит. Только изредка, находя завалявшуюся вещь: бокал или солонку, — он торжественно приносил ее зятьям.
— Вот еще завалялось немного серебра, — тихо говорил он, — грех оставлять… берите… берите-берите…
Таким же угрюмым и уступчивым он оставался, когда дошло дело до главного дележа, то есть до наследования земельных владений.
Никто из зятьев, которые годами были на содержании, не хотел больше торчать в деревне. Им нужны были деньги, наличность, и побольше, чтобы сразу же перебраться в город и пуститься в торговлю. Ойзер сутки напролет просиживал с зятьями за большим дубовым обеденным столом, высчитывая, записывая и вычеркивая. Были просмотрены горы бумаг: счета, контракты, векселя, конторские книги, записные книжки, календари, исписанные на полях. Бумаги на русском, польском, на святом языке, на немецком, на смеси идиша и святого языка. Записки большие, маленькие и совсем мелкие, испещренные сокращениями, ссылками, намеками, дополнениями, приписками и цифрами, цифрами, цифрами… Вместе с деловыми письмами разных лет везде валялись пожелтевшие клочки бумаги, тесно исписанные полукруглыми, дуго-образными строчками закругленных буковок. Это были новые толкования как Торы, так и Геморы, которые приходили реб Ури-Лейви в голову, а также наблюдения над миром и людьми, которые он имел привычку нацарапывать на кусочках бумаги и бросать в ящики столов и шкафов. Ни Ойзер, ни его просвещенные зятья не могли разобраться во всех этих счетах, бумагах и цифрах, хотя каждый из них сам тщательно просмотрел каждую бумажку, каждую строчку. Оседлав свой крупный орлиный нос очками в серебряной оправе, которые он рано начал надевать из-за сильной дальнозоркости, угрюмый Ойзер передавал каждую бумажку зятьям, чтобы те внимательно ее просмотрели, прежде чем он ее отложит. Зятья, вдруг глупо устыдившиеся своего поведения во время дележки, только махали руками.
— Мы доверяем тебе, Ойзер, — бормотали они, — не нужно нам тебя перепроверять.
Но Ойзер не хотел торопиться ради своих зятьев, каждый в отдельности должен был проконтролировать каждое его слово.
— Я не хочу, чтобы мне доверяли, — угрюмо произносил он. — Нате, смотрите.
Женщины в домашних тапочках и затрапезных платьях, в память о шиве, от которой они все еще не могли отойти, приносили чай с молоком и звали мужчин поесть.
— Оторвитесь хоть раз от бумаг, — просили они, — этому же конца-края не видно.
Но Ойзер не отступал, только уходил молиться минху и майрев с миньяном в отцовский кабинет, произносил кадиш и сразу же снова погружался в счета. Через несколько недель он выплатил все приданые, все деньги по закладным и все сбережения, которые ямпольские евреи хранили у его отца в обитом кожей кованом сундуке на колесиках.
Евреям из местечка и их женам, которые сразу же после шиве начали, задыхаясь, сбегаться в усадьбу, полные беспокойства о своих рубликах, стало стыдно за то, что они так поспешили, как только Ойзер выплатил каждому то, что ему причиталось.
— Да пусть лежит у вас, на здоровье, реб Ойзер, — просили они, — чтоб нам столько иметь, как мы вам доверяем.
Ойзер, удрученный тем, что люди сбегались к нему в таком смятении, не захотел ни на одну лишнюю минуту оставить у себя чужое добро. Он до дна опустошил обитый кожей сундук, оставив в нем лишь моль и запах затхлости. Такой же опустошенной оказалась усадьба, когда разъехались все родственники, на прощание затопив Ойзера словами прощания и добрыми пожеланиями. На высоко застеленных соломой усадебных телегах, груженных свертками и мешками, они отправились на дальнюю станцию — мужья и жены, дети и служанки. В черном траурном платке на голове, испуганная и растерянная перед тем новым, что ждет ее на старости лет, уехала с ними вдова Ентеле. Ойзер хотел отправить мать отдельно, на бричке, но она отказалась садиться в ту самую бричку, в которой случилось несчастье с ее мужем, так же как не захотела остаться в усадьбе, где провела всю жизнь, не захотела остаться в доме, который покинул Ури-Лейви.