Чужак
Шрифт:
Фантазерки, размечтавшиеся от отцовских речей, Маля и Даля так широко раскрывали глаза, полные удивления и счастья, что отец сам восхищался красотой своих дочерей.
— Будь я проклят, если у графа Потоцкого во дворце есть такие дочери, как у меня в Кринивицах, — говорил он с гордостью.
Маля и Даля переглядывались, как будто видели друг друга впервые, и разражались смехом, звенящим, бьющим, как родник, смехом. Переполненные счастьем, которое было слишком трудно вынести, обе девушки брали длинные ноги в руки и пускались бегом в луга, чтобы там хохотать и целоваться. Хана сердито качала головой: отец сводит дочерей с ума своими фантазиями, сбивает их с пути истинного.
Сколько
Хана взяла дело в свои руки. Видя, что с Ойзером говорить не о чем, что он ее не слушает и не думает о будущем, забивая себе голову глупыми мечтами, она сама начала заботиться о будущем своих подросших дочерей. Среди уважаемых гостей, которые все еще забредали в Кринивицы, чтобы встретить сам субботу, среди лесных подрядчиков и бракёров из окрестных лесов, которые иногда заезжали в усадьбу, часто попадались люди с понятием, из тех, которые знают всех и которых все знают. Хана легкими женскими намеками пробовала прощупать почву насчет достойной партии для старшей, Мали, насчет какого-нибудь славного парня, который не столько гонится за деньгами, сколько ищет красивую, хорошую девушку из благородного, почтенного дома. Уважаемые люди записывали ее слова в записную книжку, а потом интересовались: можно ли взглянуть на девушку на выданье, чтобы знать, о ком идет речь.
Хана очень хотела, чтобы Маля по-людски ставила на стол угощение и вела себя, как подобает девушке на выданье. Но Маля вела себя совсем не так, как хотелось матери. Одетая в короткое ситцевое платьице домашнего покроя, из которого торчали голые руки и босые ноги, непричесанная, с распущенными черными волосами, она с озорным видом пробегала через комнаты, напевая крестьянские песни и посвистывая. Уважаемые люди разочарованно смотрели ей вслед.
— Итак, — говорили они, ухватив себя за остроконечную бороду, — это она и есть, ваша девушка на выданье, внучка реб Ури-Лейви? Ну, ладно, поглядим…
У Ханы по лицу шли красные пятна.
— Маля, что это за поведение? — раздраженно спрашивала она. — Можно подумать, что у тебя нет платьев.
Маля смеялась людям в глаза. Даля ей вторила.
Еще хуже вела себя Маля, когда в усадьбу заезжали молодые лесные подрядчики.
Хана очень хорошо принимала их. Загорелые, рослые еврейские парни в высоких сапогах и с желтыми складными линейками для измерения объема древесины, они накрепко приросли к кринивицкой усадьбе, где воспитывались взрослые девушки. Они были один лучше другого, эти сыновья богатеев-лесоторговцев, которые работали на своих отцов, и шадхены предлагали им множество партий. Хана видела своим материнским глазом, что эти загорелые парни не просто так захаживают в кринивицкую усадьбу, что у них серьезные намерения. Они сохнут по внучкам реб Ури-Лейви. Поэтому она заваривала для них крепкий душистый чай, доставала блюдца с вареньем и звала дочерей к столу, чтобы те показались во всей красе.
— Маля, дочка, — нежно обращалась она к старшей, как обычно обращаются матери к дочерям, когда хотят, чтобы те понравились, — принеси к столу варенье, которое ты сварила.
Это был намек сыновьям лесоторговцев на ее способности по части варки варенья, но Маля портила материнский расчет.
— Ты, наверное, имеешь в виду твое варенье, — поправляла Маля материнскую ложь, — я совсем не умею варить варенье.
Хана краснела от парика до воротничка.
— Внучка реб Ури-Лейви, — говорила она, в шутку грозя пальцем, чтобы загладить неловкость, — всё с выкрутасами, как свекор, светлого ему рая.
Маля ложками ела варенье из блюдца, совсем не так, как подобает девушке на выданье, облизывалась от удовольствия, вся сплошь длинные руки и ноги, и ни за что, хоть мать все время глазами давала ей это понять, не хотела обдернуть платье. Точно так же она не хотела вести благородные речи о литературе, хотя проглатывала польские книжки одну за другой. Вместо того чтобы говорить красивые слова, она смеялась, болтала всякую ерунду и даже подтрунивала над застенчивыми парнями. Парни в ответ глупо улыбались, не зная, куда деваться. Среди девушек на выданье, с которыми им устраивали смотрины, еще не было таких, как кринивицкие сестры. Поэтому-то парни и не знали, о чем говорить и как себя вести в чужом доме. Постоянно благодаря хозяйку за все новые тарелки с угощением, к которому они из приличия не прикасались, они чувствовали себя лишними и глупыми рядом с двумя все время смеющимися девушками, причем невозможно было понять, над чем же эти девушки так смеются. Испытывая одновременно отторжение и влечение, еврейские парни быстро откланивались, чтобы наконец отдышаться за воротами усадьбы.
— Было очень приятно, — говорили они, тыча руки и дотрагиваясь до козырьков своих картузов, не зная толком, следует их снимать или нет.
Хана разражалась плачем, как только оставалась наедине с дочерьми.
— Смейтесь, смейтесь, — кричала она, — хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Хотя Хана и боялась бранить Ойзера, она все-таки не могла сдержаться и бежала к нему, чтобы выдать ему по заслугам за его дорогих доченек, которых он сводит с ума своими бреднями.
— Дочери засидятся в девках до седых волос, — предупреждала она, — дай Бог, чтобы я ошибалась…
Маля и Даля убегали в поля и, дико смеясь, защипывали друг друга до полусмерти.
Передразнивая смущенных парней, чрезмерную учтивость, с которой они пробовали варенье, их заикающуюся речь, Маля сгибалась до земли от душившего ее смеха.
— Они были ужасно смешными, Даля, — хихикала она.
Даля утирала слезы, выступавшие на глазах от смеха.
— Нужно было видеть маму, — вспоминала она, изображая, как мать трясет подбородком.
Хана, опустошенная, чуждая мужу и дочерям, прижималась к своему единственному сыну, покрывая горячими поцелуями его пухлые щечки.
Маленький Эля, мягкий и милый, был очень похож на свою маму, не то что его старшие сестры.
Он был очень привязан к матери, а от отца, боясь его, старался держаться подальше. Хана находила свое единственное утешение в единственном сыне. Хотя он был еще маленьким мальчиком, она уже далеко заносилась в мечтах о его будущем. Сына она не будет держать в деревне, решила про себя Хана, пусть Ойзер упирается, сколько ему влезет. Она пошлет его к хорошим меламедам, к дорогим учителям. В городе он вырастет человеком, станет ей утешением за все невзгоды. И она вкладывала всю свою материнскую душу в сына.
— Ты любишь маму, Элеши? — горячо шептала она. — Ты мамин сын, Эля-золотце, мамино сокровище, мамино утешение…
Вскоре, никто и оглянуться не успел, ямпольские шадхены начали поговаривать о том, что от дочерей Ойзера из Кринивицев толка не дождешься, так что грех тратить на них силы и слова.
— Из этакого зерна муки не намелешь! — говорили люди между собой. — Сами не знают, чего хотят.
— Оборванки и гордячки, — повторяли женщины на базаре.