Чужая боль
Шрифт:
Мы дошли до конца аллеи.
Люда, прощаясь, протянула руку. Ладонь у нее шершавая, огрубелая. Я невольно подумал:. «Для меня сегодня родилась и эта девочка».
И такой она показалась мне славной: с челкой на лбу, с модными перчатками, что мяла в руках…
Строгие глаза
Я сначала удивлялся: чем подчинила себе этот горе-класс преподавательница математики Майя Григорьевна!
Тоненькая, с волосами цвета начищенной меди, в белой шелковой кофточке с короткими рукавами, из-под которых желтеют конопушки на руках, она никак не походила на замужнюю женщину, хотя уже два года была женой секретаря райкома комсомола.
Но чем внимательнее присматривался к Майе Григорьевне, тем яснее мне становилось — она покорила класс своей влюбленностью в школу, бескорыстной заинтересованностью всем, что касалось детей.
Вы, наверно, знаете этот тип учителей, фанатически преданных своей профессии! Они ни о ком другом, кроме учеников, не могут говорить, думать, а кое-кому кажутся даже людьми скучноватыми, ограниченными. Дети же очень быстро улавливают подобную преданность и чаще всего эгоистически принимают ее как должное, само собой разумеющееся.
Как бы то ни было, но седьмой «Д» — буйный, своевольный, характером похожий на необузданного степного конька-подлетку — присмирел в худеньких решительных руках Майи Григорьевны, стал говорить о себе не без гордости, что «Д» — это значит дружный, и он еще покажет, на что способен.
И действительно, он стал лучше всех других классов.
…Когда трагически погиб муж Майи Григорьевны (он на мотоцикле врезался в идущий навстречу грузовик), класс переживал горе вместе со своей учительницей, и, казалось, их душевная связь достигала нерушимом крепости.
И вдруг… Ох, эти вечные «вдруг» в школьной жизни.
Спустя месяц после похорон мужа Майи Григорьевны седьмой «Д» взбеленился. Я употребляю это малолитературное выражение потому, что никаким иным не смогу точнее выразить его возмутительное поведение. Знаете, полный «набор» ученических бесчинств. Здесь и хоровое мычание на уроках безвольного учителя рисования Игната Ивановича, и беготня по партам в перемену, и отказ всем классом писать контрольную по химии под тем предлогом, что, видите ли, «на этой неделе уже была контрольная», и до бесстыдства доходящие подсказки на уроках… Но особенно выказывали они свое пренебрежение, даже презрение… Майе Григорьевне.
Нет, это делалось не прямо — не такой она человек, чтобы разрешить подобное, — а проступало «между строк», в той изводящей неторопливости, с которой плелся к доске отвечать вызванный, в издевательском равнодушии, с которым заявляли о неподготовленном задании, в том отсутствующем выражении глаз, что постоянно стала замечать учительница во время своих уроков.
Что ж произошло?
Вы, верно, и в семье подобное встречали. Неожиданно пролегает между родителями и ребенком отчужденность, и уже изучающе-холодно глядят вчера еще полные тепла, а теперь настороженные глаза, и от этой настороженности становится не по себе.
Сначала Майя Григорьевна удивилась. Потом оскорбилась, встревожилась и начала искать объяснение. Но попытки ее вызвать класс на откровенность наталкивались на ту ранее неизвестную ей глухую стену недоверия, какую умеют порой — решительно и непримиримо — возводить дети между собой и взрослыми.
И вот пришла ко мне, своему директору. Пришла какая-то встрепанная, с немой болью, застывшей в глазах. Судили мы рядили вместе: может быть, была невнимательность! Или, что еще хуже, несправедливость! Та невольная несправедливость, что глубоко ранит детскую душу.
Молодая учительница сцепила на коленях тонкие пальцы, горестно сжала губы:
— Может быть, Степан Иванович, может быть! Но если даже предположить это… Неужели все, что нас связывало, было так непрочно! И можно с такой легкостью наплевать в душу!
Ну что я ей мог сказать! Сами посудите — что!
Признаюсь, эта непонятная история долго не давала мне покоя, но я понимал: специальными дознаниями да выпытываниями ничего не добьешься, тут только случай может прийти на помощь. Так оно собственно и вышло.
Учился в седьмом классе «Д» один мальчонка — Слава Лагунов. Лицо круглое, глаза синевато-серые, ясные. В них, в этих глазах, он до самого душевного донышка проглядывается, а на донышке — честность необычайная.
На иного ребенка смотришь и никак не можешь представить, каким он будет через тридцать-сорок лет. А вот Славу я представляю ясно: крепышом таким, с волевой складкой губ, со светлой копной колос над широким лбом, с решительным вырезом ноздрей. Такого сломить можно, но согнуть — ни за что. И в сорок лет в нем будет что-то мальчишески-чистое и честное, на всю жизнь данное.
Славик — наш сосед по улице, дружил с внуком моим, Сережей, и я его иногда брал с собой на рыбалку. Как-то под утро пошли мы с ним к реке вдвоем: Сережа уехал.
Миновали плотину и по влажному песку босиком зашагали к нашей косе. А утро выдалось удивительное. Из-за леса на другом берегу выглянул край солнца, и гладь реки стала розовато-серебристой, и такая величавость разлилась вокруг — шепотом говорить хотелось, вбирать и вбирать ненасытно глазами красоту эту. Ну, дошли мы до излюбленного места своего, за рыбачьими баркасами, возле коряг, и сели.
Или утро это размягчило Славика, или давно у него самого на душе наболело, но только стал он рассказывать мне, почему они так изменились к Майе Григорьевне. Говорил, не поднимая головы, прерывающимся шепотом. Через месяц после похорон ее мужа заметили они, что на углу возле школы ждет вечером их классную руководительницу морской лейтенант: «Черный такой, противный, ноги кривые… Взял ее под руку и повёл. Она идет, смеется, — как же, рада!».
А в следующий вечер, после педсовета, опять ее ждет. До парадного довел и за ней вошел.