Чужая дуэль
Шрифт:
Приметив, как она примеряется перевязать рану прямо поверх гимнастерки, непонятно откуда взявшейся рванью, еще на бегу я заревел во всю глотку:
— А ну стоять!!!
Испугано вздрогнувшая девчонка, от неожиданности выронила лохмотья, которые хотела использовать вместо бинта, и затравлено обернулась. Я же, подлетев вплотную, продолжил орать:
— Что ж ты творишь, тетеря безмозглая! Мало ему досталось, так еще без руки парня оставить хочешь?! — и, не обращая внимания на всхлипы, бесцеремонно отстранил её от раненого.
Пережив два похищения, я взял за правило, помимо огнестрельного оружия, всегда иметь при себе нож. Вытянув клинок из ножен на щиколотке, не мешкая, вспорол липкий от крови рукав и понял, что дело плохо. Пуля, раздробившая кости, застряла в теле. Без того непростую ситуацию осложняло сильное кровотечение.
Раненый казак, закатив глаза, продолжал надрывно стонать, и было понятно, что он вот-вот хлопнется в обморок. Я легко похлопал его по бедру. Не сразу среагировав, бледно-зеленый от кровопотери паренек, посмотрел на меня мутным от боли взглядом.
— Тебя зовут-то как, герой? — мне, во что бы то ни стало, нужно было удержать его в сознании.
— Ар… Арсений я… Жуков, — с трудом справляясь с непослушным языком, пробормотал раненый.
— Больно, Арсений? — продолжая беседу с ним, я скосил глаза на девчонку и прошипел: — Чистую ткань мне, быстро.
В ответ она растеряно ойкнула:
— Где ж её взять-то?
— Где хочешь! — свирепея, зарычал я, понимая, что теряю драгоценное время, но и бросить парня на верную смерть, никак не мог.
За спиной снова откровенно захлюпало, зашуршала одежда, раздался треск рвущейся материи, и тут ожил приказной:
— Жуть как больно… Будто раскаленной кочергой жгут… И голову кружит… Того и гляди без чувств грохнусь…
— Ты мне это брось, — я сжал его колено. — Терпи казак, атаманом будешь. За геройство крест, небось, дадут. Урядником станешь. А он, как девица, без чувств.
Когда в поле зрения появилась полоска белоснежных кружев, я, перехватив импровизированный бинт, начал перетягивать рану, и только тогда сообразил, что моя помощница пожертвовала нижней юбкой. Одобрительно хмыкнув, не оглядываясь, бросил через плечо:
— С лошадью справишься?
Девчонка что-то неразборчиво пискнула, и мне пришлось, закончив с раненым, повторить вопрос, уже развернувшись. Даже мимолетного взгляда на юное, пунцовое от румянца лицо было достаточно, чтобы понять, насколько она симпатична. Сложись обстоятельства по-другому, я бы, наверное, не упустил возможность приударить за ней, но сейчас на счету была каждая секунда. Поэтому, поверив на слово, что она сможет управиться со смирной, безучастно переступающей передними ногами пегой кобылкой, с ходу задал следующий вопрос:
— Где больница знаешь? — и, дождавшись утвердительного кивка, ошарашил следующим вопросом: — Покойников боишься?
Румянец на лице барышни моментально сменился меловой бледностью.
— Страсть, как боюсь, дяденька, — чуть слышно прошептала она, потупив моментально налившиеся слезами глаза.
— Какой, я тебе к чертовой матери, дяденька? — моему возмущению не было предела. — Живых надо бояться! А самая большая беда от трупа — это вонь, не более. Короче, ты хочешь сказать, что бросишь здесь этого беднягу на произвол судьбы? — мой палец уперся в здоровое плечо находящегося на грани беспамятства казака.
Вновь вспыхнувшая девица, прикусив нижнюю губу, метнулась мимо меня к волокуше. Взмахнув подолом длинной юбки, неожиданно профессионально завалилась на бок в солому, и нервно рванув вожжи, с первой попытки заставила лошадь лениво затрусить по направлению к мостку.
— Покойника пусть в мертвецкую, на лед заберут! — крикнул я вслед. — Скажешь, околоточный надзиратель распорядился! — и, проводив импровизированную скорую помощь глазами, ощутил болезненный толчок в сердце, словно проморгал что-то очень важное. Однако пора для рефлексии была не самая подходящая. Поэтому, выкинув лишнее из головы, бросился дальше.
Обежав по кругу церковь, и не выяснив ничего полезного, я вернулся к Селиверстову. К этому моменту оцепление из казаков и полицейских успело оттеснить местных к берегу ручья, расчистив вытоптанную до земли площадку перед распахнутыми воротами ограды.
— Как успехи? — поднял на меня больные глаза околоточный.
— Никак, — вынужден был признаться я. Об эпизоде с раненым рассказывать смысла не было. К имеющейся проблеме это не имело никакого отношения.
Отдышавшись, я порылся в карманах, выудил портсигар, раскрыл и протянул Селиверстову. Мы закурили и он, кивнув на церковь, нервно заговорил:
— Со слов очевидцев нападавших примерно человек шесть-семь. Сосчитать их, само собой, никто не успел, слишком быстро все произошло. Вооружены добротно. У каждого винтовка и револьвер. Такие мелочи как финки да заточки, в расчет не беру. А, судя по тому, что мы имеем дело с отпетыми уголовниками, этого добра у них навалом.
— С чего решил, что эту кашу урки заварили? — выдохнул я вместе с папиросным дымом.
Селиверстов утомленно скривился.
— Стреляют скверно. Да и выраженьица кой-какие мне пересказали. Трудно не угадать матерых арестантов.
— Ну, раз так, — затоптал я окурок, — пойду-ка с ними побеседую. Может, скажут, в конце концов, что хотят?
— То есть, как побеседую? — вылупился на меня околоточный, чуть не выронив папиросу. — Даже не думай. В миг продырявят. Казачки уже попытались с ходу сунуться. Благо наши урки еще те стрелки оказались, новых покойников не наваляли.
Я успокаивающе похлопал полицейского по плечу:
— Все же попробую. Авось и в меня промахнуться, — и больше не слушая возражений, зашагал к церкви.