Чужая корона
Шрифт:
Ждали. А чтобы время даром не терять, ходили в пущу, били там любого зверя, били кто сколько хотел. А что! Теперь паны им не указ, а полесовщики, которые еще в живых оставались, те в это дело не лезли, помалкивали. Разъелся мясом, раздобрел простой народ. Потом — от тесноты — стал строиться. Это опять же приезжаешь в пущу, выбираешь любую делянку, рубишь там все, что тебе приглянется, а потом вези это к себе в деревню и ставь какую хочешь хату — в деревне тоже все только свои, никто тебе слова не скажет. Вот где жизнь пошла! А я их звал на Глебск, под сабли панские, под пули. Дело ясное, никто меня не слушал, все говорили: «Еще не срок,
А Цмок и вправду тогда крепко спал. Да и морозы еще были крепкие, да и снегу местами лежало по горло. Но не терпелось мне! Вот потому я нет-нет да и ходил до Яромы, а он уже водил меня до той кривой олешины. Тех вонючих гадов-волколаков мы там уже больше не встречали, но и Цмоковой норы нигде не видели. Вот как ловко они ее тогда закопали! А я, дурень, еще говорил, будто они не так лопаты держат. А теперь, опять как дурень, ходил туда и ждал, когда Цмок проснется. А будить его Ярома не велел, говорил, не то будет беда.
А то как будто у нас было без беды! Была уже беда! И какая! Из Глебска пришел верный слух: наши поганые паны сошлись на Сойм и там порешили, чтоб Цмока убить, снять с него шкуру и продать чужинцам. Но уже не за два, а за три миллиона. Этот третий миллион Великий князь лично для себя выторговал, потому что это он и будет Цмока убивать и снимать с него шкуру, вот так! Но и это еще не все. А еще вот что: из Глебска уже посланы стрельцы, они уже идут на Зыбчицы, будут там готовить место для великокняжеской охоты. Я как только все это услыхал, так опять стал созывать поважаных братков, опять стал говорить: поднимайте народ! А эти мне опять про Цмока: а он еще спит, и, может, это только болтовня, не будет никакой охоты, а просто паны нас полохают или хотят из пущи выманить и в чистом поле перебить. Но, говорят, мы не такие дурни, мы никуда не выйдем, а пусть только они до нас придут, пусть только сунутся!
Так они, эти собаки, и сунулись! И еще как: сотней стрельцов, все с аркебузами. А вел их сам Стремка-судья, который, если помните, лазил в Цмокову нору и вылез оттуда живым. Вот он какой был, этот Стремка! Он и теперь был первым из панов: быстро шел, хитро вилял, свои следы запутывал. Но и наши братки тоже не зевали: теребили его днями и ночами, покою нигде не давали, везде шкоды ладили. Но он, собака, шел себе и шел. Им бы обложить его со всех сторон, скопом ударить — и на вилы! Так нет. У нас народ какой? Каждый сам по себе. Вот оттого и получается, что каждый бьется только за свою деревню, а что такое ну десять, ну двадцать дворов против сотни скотов? Ничего! Вот этот Стремка и шел себе, шел, резал, грабил, палил и шел дальше. Опять говорю: быстро, собака, шел! Ох, я тогда кричал, ох, кочергу в узел завязывал! А мне моя:
— Демьян, ты чего?! Тебе, что ли, больше других надо, да? Он, этот Стремка, не на нас идет, а на Зыбчицы.
А я:
— Так сразу после Зыбчиц будем мы! А после нас будет Цмок!
— Э! — она смеется. — Цмок! Да что он Цмоку сделает?! Он к нему уже однажды сунулся, так чуть не помер. И помер бы, когда бы его Цмок не пожалел. А в этот раз уже жалеть не станет — хватит!
Ат, думаю, вот это верно — хватит. И скорей бы! А то вон уже совсем у нас весна: уже и снега почти что нигде не осталось, кругом одна грязь да вода, а на сухих местах скоро трава полезет…
А Цмок себе спит! Я опять, и Ярома со мной, ходил на вырубки, смотрел, но его норы так и не высмотрел. Пришел обратно злой-презлой, сел за стол, обхватил руками голову — и так весь день, а после еще ночь просидел. Моя наполохалась, побежала по деревне, привела деда Бурака. Тот на меня посмотрел, посмотрел и сказал:
— Не трогайте его. Он завтра сам встанет, — и ушел.
А назавтра было вот что. Пришел ко мне Старый Савось и говорит:
— Слыхал? Стремка-судья уже три дня как в Зыбчицы пришел.
Я молчу и головы не поднимаю. Савось тогда дальше:
— Но он там сидеть не стал. Назавтра посадил своих в челны, поехал в пущу, режет народ и говорит: «Га, это еще что! А вот скоро к нам сам пан господарь пожалует, тогда мы и Цмока зарежем».
Тут я не выдержал, вскочил! Рот открыл…
А чего говорить? Разве я им мало чего говорил? И какой с того был толк?! А, пропадай оно все пропадом, я думаю, мне, что ли, вправду больше других надо, я что, один за всех?!.
Но тут вдруг забегает в хату мой малой, этот еще один Демьян, и говорит:
— Ой, тата, а что там у нас во дворе! Иди глянь!
Я вышел, глянул…
О! А там прямо возле крыльца стоит, к колоде прислоненная, моя та самая железная лопата. Ну, та, которой я прошлым летом хотел пана анжинера зарубить. Но не зарубил, и лопата пропала… А тут она сама, что ли, сюда ко мне пришла? Вот это диво! Подошел я, взял ее в руки. Стою, держу ее и думаю. Думаю, думаю…
А после кидаю ее на плечо — и пошел. Иду по деревне, молчу. И все, кого я встречаю, тоже ничего мне не говорят, а только на мою лопату смотрят. Вот таким вот молчком я уже почти через всю деревню прошел. А тут, у самой околицы, дед Бурак сидит у себя на завалинке, греется. Увидел меня, спрашивает:
— Ты, Демьяшка, куда? На старые вырубки, что ли?
— Ага, — я говорю.
— Будешь Цмока будить?
— Так пора.
— Ну, пора так пора. Иди, чего стоишь?!
С тем я и ушел. На этот раз к Яроме заходить не стал, а сразу подался на вырубки. А то, я подумал, опять Ярома будет меня отговаривать.
Вот иду я по пуще. Иду медленно — а быстро там и не пройти, потому что кругом непролазная грязь. Иду, смотрю по сторонам…
А что смотреть?! Дрыгва, кусты, деревья, больше ничего. Ну, еще гады, ну, зверье. Так можно месяц, два и три идти в любую сторону, а все будет одно и то же — грязь да чащоба. Это и есть наш Край. Чужие люди к нам не селятся, чего там у вас делать, говорят, это не Божья земля, а дикий Цмоков угол, скорей бы он сдох и ваш Край провалился, и снова было бы синее, тихое море. А почему синее? А потому что, говорят, в море небо отражается, а небо всегда синее, чистое, небо — это не дрыгва. И море будет, они говорят, тоже чистое, синее, в море вода не тухнет и не цветет, не ржавеет, как в вашей гадкой дрыгве. И сами вы гадкие, дикие, Бог вашей земли не хотел, Бог хотел, чтоб здесь было синее, чистое море. Так они все говорят…
Только откуда им знать, чего хотел Бог? Он что, им говорил об этом? Нет. Вот дед Бурак совсем другое говорит, что Цмок — это тоже от Бога, Бог так хотел — и появился Цмок, Цмок так хотел — и появились мы, наш Край. А вот теперь наши паны хотят Цмока убить и наш Край утопить. А Бог того хочет? А Цмок того допустит? Чего он, думаю, в этом году так крепко спит, ведь весна уже пришла! А вот еще сейчас я, простой братка Демьян, приду на те старые вырубки, думаю…
А после думаю: а надо ли мне туда идти, а ждут ли меня там, а чего это я…